– Если получится, ты меня проводишь к Крикунцовым? – спросила Катя Драгоценного В.А.
– Вот правильно, вместе идите, – встрял Мещерский, – может, девочка еще разик на тебя, Вадик, взглянет и…
– И в обморок шлепнется? Ах, я ужасен, ах я опасен, – прорычал Кравченко, – я бегаю по Африке и лопаю детей… Катька, да прекрати ты меня щекотать!
Он вскочил, сгреб ее в охапку, поднял с песка.
– Все, мочить без пощады! Мочить! Эй, Серега, да она ж еще тут ни разу в море не окуналась!
– Пусти, холодно, ай! Вода – лед, пусти. – Катя сражалась за свою свободу отчаянно, но больше для вида.
А вода оказалась как на грех теплой, прогретой солнцем на мелководье. Кравченко отпустил ее, и Катя поплыла. Крохотные соленые волны плескали в лицо. Катя закружилась в воде как юла, брызгаясь на Кравченко, бултыхая ногами. Потом перевернулась на спину. Ну и небо тут – как на юге! Небо стало медно- золотым, облака потемнели: вот сорок пятое облако – точь-в-точь гроздь спелого винограда, а вот пятидесятое – как чьи-то пышные кудрявые волосы, растрепанные ветром. Вспыхнули последние закатные лучи, море покрылось пурпурной рябью. Катя плыла, наслаждаясь каждым своим движением. Тело в воде было послушным, легким, просто невесомым. Облака, освещенные солнцем, внезапно из темных сделались золотыми. Как кудри Водяного… Катя опустила лицо в воду – ровное песчаное дно. Зеленая мгла внизу. А вдруг прямо сейчас мелькнет серебристый плавник? «Рыба, пловец» – вспомнились странные слова Линка.
Когда она вышла на берег, Кравченко и Мещерский все еще совершали свой фирменный заплыв – кто кого? Катя вытерлась досуха, закуталась в полотенце и села на песок. Смотрела, как играют на воде оранжевые блики – вспыхивают, гаснут, точно искры… «Печален Водяного взгляд, а волосы золотом горят».
Она увидела, как из моря на берег вышел человек и направился к ней – темный стройный силуэт. Тень. Ведь если долго смотреть против солнца, черты неразличимы, даже знакомые, любимые, родные. Видна лишь тень.
– Держи подарочек со дна морского.
Что-то мокрое легко упало ей на колени. Катя вздрогнула: Кравченко, вышедший на берег, наклонился за полотенцем. Катя подняла брошенный им подарок и замерла – это был восхитительный крупный кусок янтаря. У нее не было слов – как, неужели он отыскал для нее эту красоту? Сам, сейчас, на дне, без акваланга, без снаряжения?
– Нравится? – услышала она ехидный голос Мещерского. Он тоже выбрался на берег и теперь скакал на одной ноге – ему в ухо, как всегда, попала вода. – Это Дергачев тебе презентовал.
Катя посмотрела на Драгоценного В.А.
– Шутка, – сказал он.
– Дергачев тебе принес, а Вадька сунул в карман да и забыл. Хорошо, я ему сейчас напомнил. – Мещерский звонко шлепал себя по груди.
Катя положила янтарь на песок. Он сразу как-то потускнел.
– За что же он мне это подарил? – спросила она.
– Видно, за то, что на колокольне его узрела и нас остановиться заставила. – Мещерский поднял полотенце и начал усердно вытираться, словно от этого зависела его жизнь и счастье. – А на колокольню-то за ним, дураком, нам лезть пришлось.
– Выходит, он нас видел тогда, – сказала Катя, – выходит, он был не таким уж пьяным и невменяемым, как хотел казаться.
Мещерский встряхнул полотенцем.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил он.
Катя молчала. Кравченко нагнулся, поднял янтарь и опустил его в Катину пляжную сумку.
Дождь, собиравшийся над морем, пришел в поселок. Сначала редкий и робкий, он все расходился и расходился и к ночи уже настырно и нудно барабанил по крышам Морского. Рыбный базар затих, свернулся, с тем чтобы с самого раннего утра, несмотря на непогоду, снова открыть торговлю. В связи с базаром народа в Морское понаехало немало. На площади, на причале, в гостинице, в баре слышалась литовская, русская, польская речь. Возле «Пана Спортсмена» на автостоянке выстроилась вереница грузовых трейлеров. Почти все номера в гостинице на этот вечер оказались заняты. Юлия, оживленная, энергичная, облачившаяся ради такого случая в строгий стильный деловой костюм менеджера, цвела как роза, с улыбкой вручая постояльцам ключи от номеров.
– Вот так и живем, так и существуем, – шепнула она Кате, подошедшей за ключом. – Я сегодня как белка в колесе, не присела еще. Сейчас закончу тут, в бар перейду. Там сегодня этот прибирает… новенький.
– Чайкин? – удивилась Катя. – Ну? Все же взяли его?
– Мой-то сначала уперся рогом – ни в какую. Зачем, куда, ему еще и платить? А я и говорю: «Ты что ж хочешь, чтоб я тут зашилась одна, да еще когда рынок откроется?» Еле уломала. Илья иногда ничего, а иногда упрется, как пень. Чудной какой-то характер… А он-то, ну Борис-то этот, Боря, и сам надолго не хочет, мы с ним пока на неделю сговорились – сдельно и, конечно, с нашей кормежкой.
– Жаль такого красавца в уборщицах держать, – усмехнулась Катя.
– А пусть его. А помнишь, каким он явился-то сюда? – Юлия прыснула. – Принц-королевич. Вот пусть теперь полы мне драит за то, что тогда сервиз разгрохал, нахал. Ой, мне же еще вам ужин подавать! Сейчас, пять минут потерпите, ладно? Все уже готово. Я вам прямо в номер принесу. Внизу в кафе поляки все столы заняли. Пиво дуют. Шоферня, она и есть шоферня. Что наша, что ихняя. Еще пристают: пани – прэлесть. А я ему тихо так, чтобы другие не слышали: «Вот как дам тебе, ясный пан, прэлесть, в лоб! У меня муж есть, в порт езжай, там себе интердевочек на ночь ищи». Ну, прямо голова с ними кругом! Илья тоже вымотался сегодня. В этой кутерьме, пожалуй, до утра не приляжешь. Да, я что спросить-то хотела, Катя…
