— Мы должны достать ее, мы непременно должны достать ее, — сказал лорд Эльтон, делая вид, что очень интересуется. — Сибилла, ты должна поместить ее в твой библиотечный список.
Она согласилась, но, как мне показалось, равнодушно.
— Напротив, вы должны позволить мне поднести ее вам, — сказал я. — Надеюсь, вы мне не откажете в этом удовольствии.
— Вы очень любезны, — проговорила она, поднимая на меня свои прелестные глаза, — но я уверена, она мне будет прислана из библиотеки: там знают, что я все читаю. Хотя, признаюсь, я покупаю исключительно книги Мэвис Клер.
Опять имя этой женщины!
Мне стало досадно, но я старался не показывать своей досады и сказал шутя:
— Я буду завидовать Мэвис Клер.
— Многие мужчины завидуют ей, — ответила спокойно она.
— Вы в самом деле ее восторженная поклонница! — воскликнул я не без некоторого удивления.
— Да, я люблю, когда женщина возвышается с таким благородством, как она. У меня нет таланта, и это одна из причин, почему я так чту его в других женщинах.
Я собирался ответить подходящим комплиментом на ее замечание, как вдруг мы все стремительно повскакивали со своих мест от ужасного крика, подобного воплю замученного животного. Пораженные, первую минуту мы стояли неподвижно, глядя на Риманца, спокойно подходившего к нам с огорченным видом.
— Я боюсь, — сказал он с участием, — что графине не совсем хорошо. Не лучше ли вам пойти к ней?
Другой крик прервал его слова, и мы увидали объятую ужасом леди Эльтон, бившуюся в мучительных конвульсиях, как будто она боролась с невидимым врагом. В одну секунду ее лицо искривилось судорогами и стало страшным, почти потерявшим человеческий облик, и между хрипением ее затрудненного дыхания можно было разобрать дикие вопли:
— Боже милосердный! О Боже! Скажите Сибилле!.. Молитесь… молитесь Богу… молитесь…
И с этим она тяжело упала, безгласная и недвижимая. Все пришли в смятение. Леди Сибилла бросилась к матери с мисс Шарлоттой; Дайана Чесней отступила назад, дрожащая, испуганная. Лорд Эльтон подбежал к звонку и неистово звонил.
— Пошлите за доктором! — крикнул он появившемуся слуге, — с леди Эльтон случился другой удар! Ее сейчас же нужно отнести в ее комнату.
— Могу я чем-нибудь служить? — спросил я, искоса взглянув на Риманца, стоящего поодаль, как статуя, выражающая молчание.
— Нет, нет, благодарю! (И граф признательно жал мне руку). Ей не следовало спускаться, это слишком возбудило ее нервы. Сибилла, не смотри на нее, дорогая, это расстроит тебя; мисс Чесней, пожалуйста, идите к себе, Шарлотта сделает все, что возможно…
В то время, когда он говорил, двое слуг пришли, чтоб отнести бесчувственную графиню наверх, и когда они медленно проносили ее на ее гробовидном ложе мимо меня, один из них набросил покрывало на ее лицо, чтоб спрятать его. Но прежде, чем он это сделал, я успел увидеть страшную перемену, его исказившую. Неизгладимый ужас запечатлелся на помертвелых чертах, такой ужас, который может лишь существовать в идее живописца о погибшей в муках душе. Ее глаза закатились и глядели, как стеклянные шары, и в них застыло выражение дикого отчаяния и страха. Это было страшное лицо! Такое страшное своей неподвижностью, что я невольно вспоминал о безобразном видении прошлой ночи и о бледных лицах трех призраков, напугавших меня во сне. Взгляд леди Эльтон теперь был похож на их взгляд! С отвращением я отвел глаза и был очень доволен, увидев, что Риманец прощается с хозяином, выражая ему свое сожаление и сочувствие в его домашнем несчастии. Сам я подошел к леди Сибилле, и взяв ее холодную, дрожащую руку, поднес ее почтительно к губам.
— Мне глубоко жаль, — прошептал я, — я бы хотел чем-нибудь помочь вам, утешить вас!
Она посмотрела на меня сухими спокойными глазами.
— Благодарю вас. Доктора предупреждали, что у моей матери будет другой удар, который лишит ее языка. Это очень грустно: она, вероятно, так проживет несколько лет.
Я снова выразил свое сочувствие.
— Могу я завтра прийти узнать, как вы себя чувствуете? — спросил я.
— Это будет очень любезно с вашей стороны, — равнодушно ответила она.
— Могу я видеть вас, когда приду? — сказал я тихо.
— Если хотите — конечно!
Наши глаза встретились, и я инстинктивно понял, что она читает мои мысли. Я пожал ее руку, она не сопротивлялась; затем с глубоким поклоном я оставил ее, чтоб простится с лордом Эльтоном и мисс Чесней, которая казалась взволнованной и испуганной.
Мисс Фитцрой покинула комнату вместе с сестрой и не возвратилась, чтоб пожелать нам покойной ночи.
Риманец на минуту задержался с графом, и когда он догнал меня в передней, он как-то особенно улыбался сам себе.
— Неприятный конец для Елены, графини Эльтон, — сказал он, когда мы уже ехали в карете, — паралич, самое худшее из всех физических наказаний, могущих пасть на «бедовую» даму.
— Она была «бедовой»?
— Да, может быть, «бедовая» слишком слабый термин, но я не могу подыскать другого, — ответил он. — Когда она была молода — ей теперь под пятьдесят, — она делала все, что может делать дурного женщина. У нее была серия любовников, и я думаю, что один из них платил долги ее мужа, граф согласился охотно, — в крайнем случае.
— Что за постыдное поведение! — воскликнул я.
— Вы того мнения? В наши дни «верхние десять» прощают подобные поступки среди своего круга. Это правильно. Если дама заводит любовников, а ее муж сияет благосклонностью, что же можно сказать? Однако, как ваша совесть мягка, Джеффри!
Я сидел молча, размышляя.
Мой товарищ закурил папиросу и предложил мне; я машинально взял одну и не зажигал ее.
— Я сделал ошибку сегодня вечером, — продолжал он, — я не должен был петь эту «Последнюю песню любви». Дело в том, что слова были написаны одним из прежних поклонников ее сиятельства, человеком, который был чемто вроде поэта, и она воображала, что была единственной личностью, видевшей эти строки, она хотела знать, был ли он знаком с их автором, и я сказал, что знал его весьма интимно. Я только что стал объяснять ей, как это было и почему я его знал так хорошо, когда припадок конвульсий прервал наш разговор.
— Она выглядела ужасно! — сказал я.
— Парализованная Елена современной Трои? Да, конечно, ее лицо напоследок не было привлекательно. Красота, связанная с распутством, часто кончается судорогами, столбняком и телесной немощью, это месть природы за поруганное тело, и, знаете ли, месть вечности за нечестивую душу совершенно одинакова.
— Как вы знаете это? — сказал я, невольно улыбаясь, когда я посмотрел на его красивое лицо, говорящее о прекрасном здоровье и уме. — Ваши нелепые мысли о душе — единственное безрассудство, какое я открыл в вас.
— В самом деле? Я очень рад, что во мне есть безрассудство: глупость — единственное качество, делающее мудрость возможной. Признаюсь, у меня странные, очень странные взгляды на душу.
— Я извиняю вас, — сказал я смеясь. — Прости мне, Господи, мое безумное, слепое высокомерие, — я все извиняю ради вашего голоса, и не льщу вам, Лючио, но вы поете как ангел.
— Не делайте невозможных сравнений, — возразил он. — Разве вы когда-нибудь слышали поющего ангела?
— Да! — ответил я, улыбаясь, — я слышал сегодня вечером.
Он смертельно побледнел.
— Очень ясный комплимент, — сказал он, принужденно смеясь, и вдруг резким движением опустил
