Посмотрев на него, я увидел, что названная сумма стояла там, и была подписана его подписью, но имя лица, кому платились эти деньги, еще не было включено.
— Хорошо. Что же все это значит?
— Это значит, что сегодня я иду к мистеру Мэквину. У меня с ним свидание в двенадцать часов. Вы как Джеффри Темпест, автор книги, которую мистер Мэквин будет критиковать и рекламировать, не можете поставить своего имени на таком чеке: это будет неудобно; но мне — другое дело. Я представлюсь, как ваш «литературный агент», который берет десять процентов пользы и хочет оборудовать «хорошее дельце». Я сумею поговорить с Мэквином, который, как истый шотландец, имеет острый глаз на существенную сторону дела. Конечно, это останется в тайне. — И он засмеялся. — В наши коммерческие дни и литература сделалась предметом торговли, как и все прочее, и даже критики работают только за плату. Отчего, в самом деле, им этого и не делать?
— Вы хотите сказать, что Мэквин примет те пятьсот фунтов? — спросил я нерешительно.
— Ничего подобного! Эти деньги не для Мэквина, это для литературного благотворительного комитета.
— В самом деле! Я думал, что у вас была мысль предложить ему взятку…
— Взятку! Бог мой! Подкупить критика! Невозможно, мой милый! Об этом никогда не слыхано, никогда, никогда! — И он потряс головой и закатил глаза в бесконечной торжественности. — Нет, нет! Люди прессы никогда не берут денег за что-нибудь, — даже за рекламирование новой компании золотопромышленников, даже за объявление великосветского концерта в утренней почте. Все в английской прессе чисто и исполнено достоинства, поверьте мне! Этот маленький чек пойдет на благотворительный комитет, где мистер Мэквин состоит попечителем, для вспоможения нескольким «бедным и гордым», известным ему одному! — При этих словах его лицо приняло необыкновенное выражение, которого я не мог понять. — Я постараюсь в совершенстве представиться почтенным литературным агентом, и, конечно, я буду настаивать на своих десяти процентах! — Он засмеялся. — Но у меня нет времени далее рассуждать с вами, я ухожу. Я обещал Мэквину быть у него в двенадцать, а теперь половина двенадцатого. По всей вероятности, я позавтракаю с ним, так что не ждите меня. Что же касается пятисот фунтов, вы не должны быть у меня в долгу, и сегодня вечером вы отдадите мне чек обратно.
— Отлично, — сказал я, — но, быть может, великий оракул клики отвергнет ваше предложение с презрением?
— Если он это сделает, значит утопия существует! — возразил Лючио, старательно натягивая перчатки.
— Где экземпляр вашей книги? А, вот один еще пахнет свежей печатью. — И он сунул книгу в карман пальто. — И позвольте мне перед уходом выразить мнение, что вы удивительно неблагодарный человек, Джеффри! Вот я всецело предан вашим интересам и, невзирая на свой княжеский титул, намерен разыграть перед Мэквином вашего «заведующего делами», а вы даже не бросили мне «благодарю».
Он стоял передо мной, олицетворение доброты и хорошего расположения духа. Я слегка засмеялся.
— Мэквин никогда не примет вас за заведующего делами или литературного агента, — сказал я. — Вы не выглядите так. Если я кажусь невежливым, мне очень жаль, но дело в том, что я возмущен…
— Чем? — спросил он, продолжая улыбаться.
— О, обманом во всем, — ответил я нетерпеливо, — глупой комедией во всем. Почему книга не может быть замечена по своим собственным заслугам, без обращения к клике и влиятельным интригам прессы?
— Совершенно так! — Он изящно стряхнул пылинку с сюртука. — А почему человек не принимается в обществе по своим собственным заслугам, без делающих ему рекомендацию денег, или без помощи какого- нибудь влиятельного друга?
Я молчал.
— Свет таков, каков он есть, — продолжал он, пристально глядя на меня. — Им двигают самые низменные силы, он работает для самых пошлых, пагубных целей; он далеко не рай. Он не счастливая семья союзных и любящих братьев, а заселенные колонии сварливых обезьян, воображающих себя людьми. В старое время философы пробовали учить, что этот тип обезьян должен быть истреблен для роста и развития благородной расы. Но они учили напрасно: не нашлось достаточно людей, чтоб победить звериную толпу. Сам Господь сошел с небес, чтобы попытаться исправить зло и, если возможно, восстановить свой искаженный образ на общем виде человечества, и даже Он потерпел неудачу.
— На свете очень мало божеского, — заметил я с горечью. — Гораздо больше дьявольского!
Он улыбнулся; загадочная, мечтательная улыбка преобразила его лицо, и он стал похож на Аполлона, погруженного в мысль о новой, славной песне.
— Без сомнения! — сказал он после небольшого раздумья. — Человечество предпочитает дьявола всякому другому божеству; поэтому, если его выбирают, то не удивительно, что он управляет там, где его просят управлять. А между тем, знаете ли, Джеффри, этот дьявол, если таковой есть (вряд ли, я думаю), не так дурен, как говорят его хулители. Мне самому кажется, что он ни на йоту не хуже, чем финансист девятнадцатого столетия!
Я громко рассмеялся сравнению.
— После этого, — сказал я, — вам только остается пойти к Мэквину. Надеюсь, вы скажете ему, что я тройная эссенция всех новейших «открытий», собранных в одно!
— Не беспокойтесь! — возразил Лючио, — я выучил наизусть мои фразы. «Звезда первой величины» и т. д. Я прочел «Атеней», чтоб поближе познакомиться с жаргоном литературного ценовщика, и я думаю, что сыграю свою роль в совершенстве.
Он ушел, а я, просмотрев рассеянно газеты, пошел завтракать к Артуру; я теперь состоял членом этого клуба. По дороге я остановился перед окном книжного магазина, посмотрел, было ли уже выставлено мое «бессмертное произведение». Его не было, но между новыми книгами впереди всех была выдвинута одна под названием «Несогласие», Мэвис Клер.
Движимый внезапным толчком, я вошел и купил ее.
— Хороший сбыт имеет эта книга? — спросил я, когда мне ее вручили. Приказчик широко открыл глаза.
— Сбыт? — повторил он. — Ну да, конечно, хороший. Все читают ее!
— В самом деле? — и я небрежно перевернул несколько страниц. — Я не встречал в газетах ни одного намека на нее.
Приказчик улыбнулся и пожал плечами.
— Нет, сэр, — сказал он, — мисс Клер слишком популярна, чтоб нуждаться в рекламе. Кроме того, большинство критиков настроено против нее за успех, и публика это знает. На днях зашел в магазин человек из одной газетной редакции и сказал, что хочет сделать выписку из книг, имеющих наибольший сбыт, и просил меня назвать, какого автора произведения наиболее спрашиваются. Я сказал, что мисс Клер занимает первое место, и он страшно разозлился: «Этот ответ я везде получаю, и, как бы он ни был правдив, для меня он бесполезен, потому что я не смею внести это имя в список; мой редактор немедленно вычеркнет его: он ненавидит мисс Клер!»
— Достойного редактора вы обрели! — сказал я.
А он както странно посмотрел и сказал:
— Ничего нет сильнее журнализма, сэр, для подавления правды!
Я улыбнулся и ушел с моей покупкой, убежденный, что истратил несколько шиллингов совершенно даром. Если эта мисс Клер была действительно так популярна, то ее труд должен быть, конечно, из разряда «низкопробных», так как я, подобно большинству литераторов, с забавным противоречием смотрел на публику, как на «ослов», и в то же время ничего так не желал, как похвалу и одобрение этих самых «ослов»! Поэтому я не мог себе представить, чтобы публика была способна сама заметить хорошую литературную работу без указания критиков. Безусловно, я ошибся: громадные массы публики всех наций движимы инстинктивным чувством справедливости, заставляющим их отвергать ложное и недостойное и выбирать истину. Приготовившись, как большинство людей моего типа, отнестись к книге насмешливо и презрительно, главным образом потому, что она была написана рукой женщины, я уселся в отдаленном уголке клубной читальни и принялся разрезать и пробегать страницы. Я прочел всего несколько фраз, и мое сердце
