моей книжке не затронуто, я не знал его.
Затем следуют два романа: 'Хромой барин' и 'Чудаки', и 'а этом оканчивается мой первый период повествовательного искусства, связанный с той средой, которая окружала меня в юности.
Я исчерпал тему воспоминаний и вплотную подошел к современности. И тут я потерпел крах. Повести и рассказы о современности были неудачны, нетипичны. Теперь я понимаю причину этого. Я продолжал жить в кругу символистов, реакционное искусство которых не принимало современности, бурно и грозно закипавшей навстречу революции.
Символисты уходили в абстракцию, в мистику, рассаживались по 'башням из слоновой кости', где намеревались переждать то, что надвигалось.
Я любил жизнь, всем своим темпераментом противился абстракции, идеалистическим мировоззрениям. То, что мне было полезно в 1910 году, вредило и тормозило в 1913.
Я отлично понимал, что так быть дальше нельзя. Я всегда много работал, теперь работал еще упорнее, но результаты были плачевны: я не видел подлинной жизни страны и народа.
Началась война. Как военный корреспондент ('Русские ведомости'), я был на фронтах, был в Англии и Франции (1916 год). Книгу очерков о вовне я давно уже не переиздаю: царская цензура не позволила мне во всю силу сказать то, что я увидел и перечувствовал. Лишь несколько рассказов того времени вошло в собрание моих сочинений.
Но я увидел подлинную жизнь, я принял в ней участие, содрав с себя застегнутый наглухо черный сюртук символистов. Я увидел русский народ.
С первых же месяцев Февральской революции я обратился к теме Петра Великого. Должно быть, скорее инстинктом художника, чем сознательно, я искал в этой теме разгадки русского народа и русской государственности. В новой работе мне много помог покойный историк В. В. Каллаш. Он познакомил меня с архивами, с актами Тайной канцелярии и Преображенского приказа, так называемыми делами 'Слова и Дела'. Передо мной во всем блеске, во всей гениальной силе раскрылось сокровище русского языка. Я, наконец, понял тайну построения художественной фразы: ее форма обусловлена внутренним состоянием рассказчика, повествователя, за которым следует движение, жест и, наконец, - глагол, речь, где выбор слов и расстановка их адекватны жесту.
К первым дням войны я отношу начало моей театральной работы как драматурга. До этого - в 1913 году - я написал и поставил в Московском Малом театре комедию 'Насильники'... Она вызвала страстную реакцию части зрителей и вскоре была запрещена директором императорских театров.
С четырнадцатого по семнадцатый год я написал и поставил пять пьес: 'Выстрел', 'Нечистая сила', 'Касатка', 'Ракета' и 'Горький цвет'.
С Октябрьской революции я снова возвращаюсь к прозе и осуществляю первый набросок 'День Петра', пишу повесть 'Милосердия!', являющуюся первым опытом критики российской либеральной интеллигенции в свете октябрьского зарева.
Осенью восемнадцатого года я с семьей уезжаю на Украину, зимую в Одессе, где пишу комедию 'Любовь - книга золотая' и повесть 'Калиостро'. Из Одессы уезжаю вместе с семьей в Париж. И там, в июле 1919 года, начинаю эпопею 'Хождение по мукам'.
Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парнем, человеком, оторванным от родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому ни при каких обстоятельствах.
Я с жаром писал роман 'Хождение по мукам' (первая часть 'Сестры'), повесть 'Детство Никиты', 'Приключения Никиты Рощина' и начал большую работу, затянувшуюся на несколько лет: переработку заново всего ценного, что было мной до сих пор написано...
Осенью 1921 года я перекочевал в Берлин и вошел в сменовеховскую группу 'Накануне'. Этим сразу же порвались все связи с писателями-эмигрантами. Бывшие друзья 'надели по мне траур'. В 1922 году весной в Берлин приехал из Советской России Алексей Максимович Пешков, и между нами установились дружеские отношения.
За берлинский период были написаны: роман 'Аэлита', повести 'Черная пятница', 'Убийство Антуана Риво' и 'Рукопись, найденная под кроватью' наиболее из всех этих вещей значительная по тематике. Там же я окончательно доработал повесть 'Детство Никиты' и 'Хождение по мукам'.
Весной 1922 года в ответ на проклятия, сыпавшиеся из Парижа, я опубликовал 'Письмо Чайковскому' (перепечатанное в 'Известиях') и уехал с семьей в Советскую Россию.
Началом работы по возвращении на родину были две вещи: повесть 'Ибикус' и небольшая повесть 'Голубые города', написанная после поездки на Украину (не считая нескольких менее значительных рассказов).
'Письмо Чайковскому', продиктованное любовью к родине и желанием отдать свои силы родине и ее строительству, было моим паспортом, неприемлемым для троцкистов, для леваческих групп, примыкающих к ним, и впоследствии для многих из руководителей РАППа.
С 1924 года я возвращаюсь ' театру: комедия 'Изгнание блудного беса', пьесы 'Заговор императрицы' и 'Азеф', комедия 'Чудеса в решете', 'Возвращенная молодость' и театральные переработки: 'Бунт машин', 'Авна Кристи' и 'Делец' (по Газенклеверу).
Рапповское давление на меня усиливалось с каждым годом и, наконец, приняло такие формы, что я вынужден был на несколько лет оставить работу драматурга.
В 1926 году я написал роман 'Гиперболоид инженера Гарина' и через год начал вторую часть 'Хождения по мукам' - роман '18-й год'.
В то же время я не прекращал переделку и переработку всего ранее написанного мною.
В 1929 году я вернулся к теме Петра в пьесе 'На дыбе', где не совсем освободился от некоторых 'традиционных' тенденций в обрисовке эпохи. В 1934 году пьеса была мною коренным образом переработана (постановка Александрийского театра) и в 1937 году - в третий раз, уже окончательно (новая постановка Александрийского театра).
Постановка первого варианта 'Петра' во 2-м МХАТе была встречена РАППом в штыки, и ее спас товарищ Сталин, тогда еще, в 1929 году, давший правильную историческую установку петровской эпохе.
В 1930 году я написал первую часть романа 'Петр I'. Через полтора года - роман-памфлет 'Черное золото', который в 1938 году был переработан мной и опубликован под названием 'Эмигранты'. Вторую часть 'Петра' я закончил в 1934 году.
Обе опубликованные части 'Петра' - лишь вступление к третьему роману, к работе над которым я уже приступил (осень 1943 года).
Что привело меня к эпопее 'Петр I'? Наверно, что я избрал ту эпоху для проекции современности. Меня увлекло ощущение полноты 'непричесанной' и творческой силы той жизни, когда с особенной яркостью раскрывался русский характер.
Четыре эпохи влекут меня к изображению по тем же причинам: эпоха Ивана Грозного, Петра, гражданской войны 1918 - 1920 годов и наша - сегодняшняя небывалая по размаху и значительности. Но о ней - дело впереди. Чтобы понять тайну русского народа, его величие, нужно хорошо и глубоко узнать его прошлое: нашу историю, коренные узлы ее, трагические ' творческие эпохи, в которых завязывался русский характер.
Две или три попытки вернуться в тридцатых годах к театру были встречены решительным отпором троцкиствующей части печати и РАППа. Только после роспуска РАППа, после очищения нашей общественной жизни от троцкистов и троцкиствующих, от всего, что ненавидело нашу родину и вредило ей, - я почувствовал, как расступилось вокруг меня враждебное окружение. Я смог отдать все силы, помимо литературной, также и общественной деятельности. Я выступал пяти раз за границей на антифашистских конгрессах. Был избран членом Ленсовета, затем депутатом Верховного Совета СССР, затем действительным членом Академии наук СССР.
В 1935 году я начал повесть 'Хлеб', которая является необходимым переходом между романами '18-й год' и задуманным в то время романом 'Хмурое утро1'. 'Хлеб' был закончен осенью 1937 года. Я слышал много упреков по поводу этой повести: в основном они сводились к тому, что она суха и 'деловита'. В оправдание могу сказать одно: 'Хлеб' был попыткой обработки точного исторического материала художественными средства-ми; отсюда несомненная связанность фантазии. Но, быть может, когда-нибудь кому-нибудь такая попытка пригодится. Я отстаиваю право писателя на опыт и на ошибки, с ним связанные.
