Управляющего вызвали; Бубнов и Труба молча глядели в окно, за которым темнел день и деревья опустили вялые листья.
- Вся наша жизнь построена на случайностях, - молвил Бубнов, - и они имеют свои законы и логику. Может быть, для нас это случайности, так как мы ограничены в чувствах и можем воспринимать только обрывки явлений, а есть мир, которого мы составляем часть со всем, что видим, мир, где все ясно, закономерно и навеки предопределено... Там нет любви, ненависти, сожаления; там правит один закон - мудрая справедливость...
Инженеры вышли из конторы и пошли к Бубнову, где в прихожей их встретила Лялина, с тревогой спрашивая новости...
- А он сегодня ночью за колоколом едет, - молвил Бубнов, обняв Трубу за плечи, - ну, дай бог...
В этот день дождь так и не пошел. Насыщенная грозою, кровь стучала в виски. Губы пересыхали. Не хотелось зажигать света, и, сидя в темноте, говорил Бубнов:
- Мы изучили природу пара и электричества, овладели четырьмя стихиями, пробили шахты к сердцу земли, летаем по воздуху, а в душе нашей, как и прежде, растут дремучие леса. Мы знаем только то, что ощупываем, и заблуждаемся, думая, что это все сущее. Но есть люди, перед глазами которых опускается туман на видимые предметы, выявляя невидимые, открывая связи между случайностями. Каждый из нас бывал таким человеком, каждый видел сны.
В это время издалека в открытое окно влетел угрюмый удар колокола. За ним второй, такой же тяжелый, и долго спустя третий.
Труба, стоя у окна, почувствовал, как подкатился клубок к горлу, затошнило слегка и закружилась голова; оглянувшись, он увидел, что Лялина и Бубнов сидели бледные, глядя на него.
- Ну, хорошо, - сказал Труба, - я иду...
Он взял со стола свечу и спички и вышел, хотя нога его слегка дрожали.
3
У лодки пришлось оторвать замок и грести доской, так как не было весел. Сдвинув фуражку, всматривался Труба в темноту, где смутно виден был только нос лодки; булькала вода, и радостная дрожь пробегала по спине, когда Труба представлял, как привезет колокол своим друзьям... Колокол представлялся ржавый, тяжелый, со старинной чеканкой. 'А вдруг я его и не сдвину, - подумал Труба, - тогда отломаю что-нибудь от часов. Но где же башня? Неужели я проехал?'
Труба перестал грести и обернулся. Лодку тихо покачивало, а кругом был ровный и теплый мрак.
- Фу ты, - сказал Труба и, помолчав, крикнул: -~ Эй! эй!
- Эй, эй! - отозвалось невдалеке эхо.
Труба хотел закурить папироску, но портсигара не оказалось; он зажег спичку и дождался, когда она обожгла пальцы, горя ровно и ярко. От огня стало еще темнее... Труба решил кричать, чтобы плыть по направлению эха.
- Башня! - крикнул Труба.
- Ня... ня... - отозвалось эхо.
- Где ты! - крикнул Труба и услышал ясно:
- Здесь...
Не сразу сообразив, что случилось, уронил Труба доску, которой греб; щекотная дрожь побежала от спины к волосам, и в это время над головой полыхнуло небо синеватым огнем, и, расходясь вширь и вглубь, не переставая извивалась молния. Направо на каменной глыбе, саженях в тридцати от лодки, выросла, чеканясь над побелевшей водой красноватыми своими стенами, узкая трехъярусная башня с острой крышей и флюгером в виде стрелы.
Башня исчезла, и, обрушившись, прокатился с резким грохотом разрывающий сердце гром.
Труба опрокинулся на дно лодки, ослепленный, и лежал, пока днище не зашуршало о прибрежный песок...
Тогда он встал, мотая головой, втянул лодку на берег, расставил руки, ничего не видя, пошел, потом пополз по камням вверх, обдирая колени. Тронув стену, он поднялся по ней, зажег огарок и, обойдя четырехугольное основание, отыскал полукруглую дверь, которая вела в первую комнату, где на полу лежали кучи вынутой глины, мусор и у стены ветхая лестница вела наверх.
Труба ступил на скрипящие ступени и, высоко подняв свечу, с трудом стал подниматься, всматриваясь в черное отверстие над головой.
Со второго этажа, где у окна стояла на лафете чугунная пушка, лестница шла винтом, обшитая извне досками, в виде колодца.
- Сейчас часы, - сказал Труба и, приложив ладонь к сильно бьющемуся сердцу, закрыл глаза... Отчетливо представилась комната Бубнова; он и Лялина сидят у стола, подняв головы; Труба сделал усилие и встретился взором с Лялиной... Ее глаза были расширены от страха...
Это продолжалось одно мгновение, потом Труба услыхал мерный и сухой стук маятника часов...
'Кто их завел?' - подумал Труба, быстро взбежал наверх и оглянулся, прикрывая свечу ладонью.
Меж двух узких опущенных до полу окон был протянут вал, над ним на массивном столе высился сложный механизм, еще ниже качался вправо и влево маятник, а к валу был привинчен колокол, какие вешают на небольших звонарнях, и молоток..
Труба поставил свечу на стол и французским ключом стал отвинчивать болты. Внезапный порыв ветра задул огонь.
- Так я и знал, - сказал Труба, - надо бы фонарь, - и стал чиркать спички, но ветер гасил их, и, думая, что сейчас снова ударит гром, Труба стал пятиться к стенке.
В это время крепкие руки схватили его сзади под грудь и прижали к решетке. Труба хрипло закричал и ногтями вошел в холодные чьи-то руки, стараясь их отодрать; одна рука освободилась и ударила его резко в висок, Труба рванулся вперед, решетка в амбразуре хрустнула, и тело его, сорвавшись, тяжело упало вниз на камни.
До утра сидели Бубнов и Лялина у стола, прислушиваясь к желанным шагам. На рассвете пошел дождь, и Лялина заплакала.
- Он не придет, - сказала она.
А Бубнов, насупясь, погладил бороду.
- Такова справедливость судьбы, - молвил он, важно и медленно крестясь.
СОРЕВНОВАТЕЛЬ
Дядюшка выкатил свинцовые, с багровыми жилами глаза, повел усами и басом отчеканил:
- Я, брат, дурак, а ты, брат, вдвое, но не горюй - в люди выведу.
И многозначительно помахал трубкой, которая, как и все в дядюшкином дому, была крепка и двусмысленна: ею бивал он бурмистра, осенью однажды расправился на проселочной дороге с тремя мужиками, и однажды заезжий живописец изобразил его держащим эту трубку, как копье, придав всему виду его отвагу и высокое чувство.
После высказанного дядюшка прошелся по зальцу, где сидел с молодым племянником, Нарцисом Львовым. Повертываясь спиной, он представлял собой как бы двухспальную перину с надетым поверх бархатным камзолом, до того замасленным на локтях, спине и пониже, что неопытный глаз удивлялся, из чего он сшит; снизу на него были натянуты необычайной ширины штаны; голова же, как и все, была необыкновенных размеров.
Туфли шаркали по паркету, и сизый дым следовал за усами.
- Я тебя облагодетельствую! - воскликнул он и, дойдя до стены, обернулся, показав багровое и широкое лицо, напоминающее льва.
Племянник, Нарцис Львов, нежно улыбнулся и, склонив к плечу голову, меланхолически поглядел на дядюшку.
- Ах, черт, а не определить ли тебя в гусары? А, гусары, черт!..
Тут дядюшка захватил рукой усы, и произошло необычайное, к чему племянник привык вполне, а именно: всколебав табачное облако, раскатился дядюшка, как из пушки, и залился затем тончайшим смехом.
- Дядюшка, вас разорвет, - молвил племянник.
- Разорвет, говоришь, а знаешь ли, каков я был гусаром... - Дядюшка расставил ноги посреди залы и на минуту впал в задумчивость. - Стояли мы в сельце... вот как его... и полковник наш, граф Дибич...
- Однако, дядюшка, - перебил Нарцис, - кажется, едут гости...
