Озабоченная и очень решительная Зюм завезла Егора Ивановича в гостиницу, что на Морской, приказала ждать терпеливо и на том же извозчике поехала на Каменноостровский.
В чистом и знакомом подъезде, так же как и год назад, стояла детская колясочка. Тот же сердитый швейцар, глядя в сторону, пробурчал, что в двадцать шестом номере - все дома. На третьем этаже на знакомой двери привернута тщательно вычищенная доска: 'Михаил Петрович Стоянов'. Зюм подышала на доску и позвонила.
Послышались ровные шаги, и дверь открыл сам Михаил Петрович, высокий бледный человек с ровным глянцевитым шрамом через висок, с холодными выпуклыми глазами, - словом, все такой же; он отступил на шаг и воскликнул:
- Зиночка! Какими судьбами?
Затем взял холодными пальцами ее руку и усмехнулся. Блеснула золотая пломба, горбатый нос еще больше скрючился. 'Сейчас клюнет', - подумала Зюм; хохолок на ее шапочке вздрогнул.
- Я приехала за Машей, - сказала она твердо.
- Ах, какие мы строптивые, милая моя фантазерка, - он снял с нее шубу. - Маша арестована надолго, и к вам я ее нескоро пущу, детка.
'Посмотрим, детка', - с яростью подумала Зюм, глядя в холодные его, выпуклые глаза. Они медленно мигнули, как у птицы. С приговорочками, с тоненькими улыбочками он проводил ее в столовую, где кипело кофе и на стуле висел Машин пуховый платок .
'Одна я отсюда не уеду, пусть режут', - подумала Зюм и, строптиво фыркнув, побежала в спальню.
Маша лежала еще в постели. Из-под пышного желтого одеяла появились сначала ее поднятые брови и большие испуганные глаза,
- Зюм? - проговорила она. - Зюм! Ты?
Зюм остановилась и ахнула: так изменилась Маша; прежде, бывало, просыпалась как вымытая росой, и глаза по утрам были ясными, верхняя маленькая губа вздрагивала - вот-вот засмеется. Сейчас Маша лежала в постели похудевшая, строгая, увядшая...
- Комар, здравствуй же, - прошептала Зюм, - настоящий комар, ни кровиночки...
Она сбросила сумочку, туфли, жакетку и, нырнув под одеяло, обхватила Машу, целуя в шею, в горло, за ушко.
- Зюм, радость моя, глупая, что это значит? - спрашивала Маша, сама стараясь поцеловать. Зюм зашипела ей громким шепотом в самое ухо:
- Я тебе все должна рассказать. Он изумительный человек. Бросил все. И мы прискакали. Сегодня же едем с нами домой.
- Егор? Что ты говоришь? Он здесь? - Маша быстро села на кровати, схватила за руку сестру, к щекам ее хлынула кровь. - Зачем, зачем?
- Чего испугалась? Вообще почему ты такая странная, Маша? Ты не рада, что я приехала? Ты чего-то надумала... Он в гостинице. Но только он чудной какой-то сейчас. Любит, любит, Маша! А мне он - как брат. Мы все будем счастливы! И доктор его любит. Ты знаешь - Михаил едва не заклевал меня в прихожей. Вставай, едем в гостиницу сейчас же.
Отодвинув сестру, Маша в ужасе глядела на нее. Но Зюм опять обхватила ее сильными руками и стала рассказывать все по порядку. Едва Маша раскрывала рот - Зюм кричала на нее, - приходилось молчать.
Понемногу смягчились Машины одичавшие за это время глаза, и даже губа дрогнула один разок прежней улыбкой, и не так уж ей стало невероятно, что приехал Егор. Сестры решили сказать Михаилу, что после завтрака идут гулять одни, без него; затем взять извозчика и ехать в гостиницу, где ждет Егор, и там все выяснить.
В это время Михаил Петрович несколько раз подходил к дверям спальни, но его гнали. Рассердясь, он объявил, что не может работать натощак, а завтра у него лекция.
Сестры вышли в столовую. Михаил Петрович, удовлетворенный комфортом, развернул салфетку, положил с левой руки газету, с правой портсигар, разобрал ложечки и вилочки и холодными глазами уставился на сига по-польски.
Маша сидела на хозяйском месте, подперев пальцем висок. На ней было черное глухое платье с полотняным воротничком, она казалась в нем девочкой, так похудела, и не смела взглянуть ни на мужа, ни на сестру, ожидая каждую минуту, что вот-вот швырнет Михаил салфетку и загремит на всю столовую: 'Ты мне лжешь, лжешь, лжешь!'
Зюм, не притрагиваясь к еде, в упор глядела точками зрачков на Михаила Петровича.
- На мне ничего не нарисовано, детка, ешь сига, - сказал он, усмехнувшись и подняв брови, и вслух стал читать передовую статью: 'Утверждают, что работа Государственной думы в предстоящую очередную сессию...'
'Если и сейчас не догадываешься - сам, сам виноват', - подумала Маша. Михаил Петрович не спеша, обстоятельно прочел статью до конца и зло и умно комментировал ее. В черном галстуке его с красными крапинками блестела острая булавка.
- Ну-с, так как же, - сказал он, отложив газету, - а я бы на вашем месте не рискнул идти гулять - погода прескверная. Посидели бы дома, девочки. - И Михаил Петрович принялся за сладкое.
- Нет, мы пойдем гулять, - ответила Зюм. У Маши больно забилось сердце, и кровь то приливала к щекам, то отливала. Склоняясь над тарелкой, Михаил Петрович сказал:
- Уж не собираетесь ли вы на свидание, чего поди? - Золоченая ложечка с мирабелью остановилась, не донесенная им до рта.
Маша подняла голову, румянец залил все лицо, глаза налились слезами, она быстро отвернулась и мизинцем коснулась уголка глаза. А Михаил Петрович вынул золотую зубочистку, почистил зубы, не спеша всунул салфетку в кольцо, поднялся, улыбкой поблагодарил дам за совместно проведенную трапезу и, закинув голову, прямой и высокий, в наглухо застегнутом сюртуке, торжественно вышел из столовой.
Придя к себе в кабинет, Михаил Петрович взял со стола серебряный разрезной нож и, проведя по нему пальцами, задумался. Надменность и холодность понемногу сошли с его лица, глаза стали печальными.
На синем сукне стола стояли бронзовые тяжелые вещи, вдоль стен запертые наглухо шкафы, повсюду - кожа и темное сукно, и мутный свет дня, пробиваясь сквозь кружево и шторы, едва освещал весь этот чинный холод. Только перед диваном лежал смятый носовой платок, вчера забытый Машей. Михаил Петрович взял его, сжал в кулаке, затем, постояв так довольно долго, позвонил и- вошедшей горничной приказал бросить платок в грязное...
.......................................................................
В маленькой комнате с потертой красной мебелью и пестрым ковром было жарко от пылающего камина. Егор Иванович отодвинул кресло к окну и глядел, как внизу на дворе дворники вытряхивали ковры, стреляя ими, точно из пушки, как приехавший с возом дров ломовик тяжело спрыгнул на грязный асфальт и бранился с кем-то.
В камине потрескивали поленья. В коридоре слышались звонки и шаги. Егор Иванович подходил к камину, где тикали часы,, равнодушные к жизни, к смерти и к любви, видел в каминном зеркале свое изменившееся, незнакомое лицо и вновь садился - глядел на пляшущее пламя. Маша не шла и не звонила.
За дверью, в коридоре, слышались голоса: 'Коридорный, что ты мне за бурду принес?' - 'Кофе-с...' - 'Сударыня, извиняюсь, вы который нумер ищете?..' - 'А вам какое дело?..' - 'Там подождут, заходите ко мне, поболтаем...' - 'Оставьте...' - 'Коридорный, две бутылки содовой!' 'Слушайте, не орите - здесь семейные нумера...'
Егор Иванович с тоской прислушивался. Сердце то колотилось, то словно скулило; был третий час, темнело, и комната, освещенная только огнем камина, будто раскалилась. Егор Иванович вышел, наконец, за дверь и повернул по низкому коридору, - глянцевитые обои на стенах и потолке поблескивали от желтых лампочек. Коридор то поднимался, то заворачивал. Дойдя до вестибюля и узнав у размахивающего дверями швейцара, что никто не приходил и не звонил, Егор Иванович побрел обратно.
'Или больна, или случилось ужасное, или, всего вернее, не хочет видеть', - думал он, ступая на сиреневые розаны ковровой дорожки. Вот - она кончилась у двери... Дорожка уткнулась в тупик. 'Маша не любит, не придет, и - конец. Не хочет меня, тогда черт со мной'. Отчаяние, как облако, заволокло его сознание, не хотелось даже передвигать ногами.
Он долго глядел на фарфоровую ручку двери. Невероятно, вся прожитая жизнь - все,, все сосредоточилось и уперлось в эту отбитую с одного краешка фарфоровую ручку... Егор Иванович потер морщины на лбу... 'Вроде как душевное заболевание...' Нахмурился. Толкнул дверь, вошел и увидел на диване, рядышком, в сумерках, две фигуры. Поближе к камину сидел кто-то родной, нежный, изумительный, в шубке и шапочке, в вуали.
- Маша! - проговорил Егор Иванович и, опустясь на колени на ковер, обхватил ее руками, спрятал лицо в ее коленях, в душистое платье. Зюм высморкалась, сказала что-то насчет Петербургской стороны и пяти часов и вышла.
- Егор, ты любишь меня? - спросила Маша так, точно только за этим вопросом и приехала сюда.
Он стал смотреть ей в измученное, прекрасное лицо. Вокруг глаз лежала синева. Она казалась девочкой, сидела смирно, с грустной и нежной улыбкой, повторяя иногда:
- Егор, милый...
- Маша, на всю жизнь, - сказал он и вглядывался в ее большие глаза с дышащими темными зрачками. Приподнятая вуалька лежала на лбу, - и вуаль, шапочка на пепельных волосах, и глаза, и нежный овал лица, и улыбка - все это с каждым мгновением значило не' измеримо больше, чем просто человеческое лицо.
Мерцая, потрескивали угольки в камине, тикали часы, - и это, казалось, было уже когда-то или точно с этой минуты, как во сне, началась и потекла в обратном порядке вся жизнь и вновь возвратилась к истоку. Прошлое было не позади, а словно разостлалось вокруг этой горячей комнатки, где остановилось время. Мысли и чувства медленно погрузились в самих себя.
Первая Маша оторвала глаза, вздохнула, повернулась к огню. Лицо ее залилось красноватым светом. Не отрываясь, Егор Иванович глядел на ее рот, она сказала негромко, точно с усилием:
- Что же будет с нами, Егор?
Тогда он присел на диванчик и принялся целовать ей глаза, щеки и нежные, припухшие еще от давешних слез губы.
- С нами ничего не случится дурного. Чего боишься? О чем думаешь?
- Голубчик ты мой, родной, - воскликнула она жалобно и, поспешно погладив его лицо и руки, поцеловала их, - мне радостно, мне грустно ужасно. Расскажи мне все по порядку, как ты надумал приехать? Неужели все, все оставил из-за меня?
Тогда Егор Иванович стал рассказывать о всех чудесах, которые произошли с ним, когда он получил ее письмо...
- Ты понимаешь, - сказал он, - оно было - как пламя... Вся моя прежняя жизнь была сном... И вот с этой минуты...
Она перебила:
