Понимаешь?.. Так нельзя. Я не имею права жить с удовольствием, когда там за меня погибают. Нужно 'поднять голову', - вот здесь об этом говорится... И твоя обязанность - не тянуть меня назад в тину, а ободрить и зажечь. Так поступают настоящие женщины...
У Григория Ивановича от раздражения задрожал даже голос. Саша вышла из-за перегородки, стала близко за стулом мужа, сложила руки, опустила глаза, сказала негромко:
- Виновата, Григорий Иванович...
И надо было ему тогда засмеяться, объяснить Саше - она бы все поняла. Но он не сделал этого и, сердясь на себя за слабость, винил жену, создавшую, как он сейчас думал, 'мещанский уют'.
В это время за окном зазвенели подхваченные метелью бубенцы, заскрипел снег, и было слышно, как близко задышали лошади.
- Неужто поедешь, Григорий Иванович? Занесет ведь, вот беда, - сказала Саша, уходя опять за перегородку.
- Удовольствия мало, - проворчал он. - Кто-нибудь из помещиков животом валяется. - Откинул волосы, захлопнул книгу, встал и, с трудом толкая коленом, открыл набухшую дверь.
В сенях от повалившего клубами пара ничего нельзя было разобрать, но кто-то уже вошел. Григорий Иванович вгляделся, отступил и ахнул: на пороге стояла Катя.
Черную шубку на ней запорошило снегом, под капором раскраснелось лицо, ресницы были белые. Она притворила дверь, сняла рукавички, потопала ногами и сказала:
- Не ждали? А я чуть не заблудилась. Поехала к папе, а буран такой, что не пробраться через ваши мосты. Увидела свет и завернула. Принимаете?
Она расстегивала большие пуговицы. Григорий Иванович опомнился наконец, снял с нее шубку, которая была теплой внутри, пахла мехом и духами, взял ее капор.
Под капором волосы слежались, Катенька поправила их и села к столу.
- Где Саша? - спросила она,
- Там, - ответил Григорий Иванович, кивнув головой на перегородку. Мы читали, собирались пить чай. - И сбоку поглядел на Екатерину Александровну, словно готовый спрятаться или удрать.
- Саша, это я, выходите, - сказала Катенька, оправляя кружево на темном платье, и вдруг усмехнулась.
Григорий Иванович раскрыл рот и с трудом вздохнул.
Саша, наконец, вышла, держа руки под черной кофтой, и достойно, медленно поклонилась одной головой. Катенька охватила ее рукой за шею и сказала, целуя:
- Все такая же красавица! Ну, как ты живешь, хорошо?
- Благодарю вас, все слава богу, - медленно ответила Саша, не поднимая глаз.
Катенька еще раз поцеловала ее, во Саша была как каменная, и Катя сняла руку с ее плеч. Григорий Иванович глядел на обеих женщин и мучительно морщился, понимая, как тяжела для Саши эта встреча. А морщась, все-таки сравнивал: Саша казалась грубой и тяжелой; у Екатерины Александровны все было изящно - я движения, и высоко подобранные тонкие волосы, и голос был особенный, как музыка, и платье - мягкое и прелестное.,.
Григорий Иванович возмутился этими мыслями, но, сколько на старался придать себе равнодушный вид, глаза сами видели то, чего не нужно и грешно было видеть, - завитки волос, приподнятый уголок рта, двигающиеся от дыхания складки платья на ее груди.
Наконец под коленкой у него начала дрожать какая-то жилка, как мышь. Это было так противно, что он проговорил грубым голосом:
- Что же, самовар, наконец, будет? Саша медленно повернулась и ушла за перегородку. Было слышно, как она дула в самовар, гремела трубой. Запахло угарцем. Катенька перелистывала журнал, затем бросила книгу на стол, облокотилась и сказала:
- Я писала вам два раза, просила приехать, - была нездорова. Почему вы не приехали?
- Да я не мог, - ответил Григорий Иванович. Саша внесла самовар и вытирала посуду, не поднимая головы, спокойная и сосредоточенная.
- А я все одна целые дни. Слушаю, как ветер поет... Думаю, думаю... Боже, во всю жизнь столько не передумала! А вот у вас даже ветер уютный, право... Мне нравится у вас... Даже завидно. - Катенька вдруг усмехнулась и прямо в глаза взглянула Григорию Ивановичу, - он даже голову втянул в плечи, не в силах оторваться от ее серых, холодных, странных глаз. Она проговорила: - А помните, как вы остриглись так смешно? Мне потом Кондратий рассказывал, как он вам косичку отстригал ножницами...
Григорий Иванович почувствовал, что багровеет, погибает, Наконец Саша сказала, оборачиваясь к двери:
- Григорий Иванович, сходи-ка в сени, принеси молока, крайнюю кринку, я-то в чулках. - И обратилась к Катеньке: - У нас две коровы, пестрая и красная, и бычок. Полное хозяйство.
'Вы видите, вы понимаете', - глазами сказал доктор и тотчас вышел. В холодных сенях он пошарил на полке: он знал, где стоит кринка, но хотел нарочно, чтобы упала какая-нибудь дрянь, но ничего не упало, взял ее и, стоя в темноте, прошептал: 'Ах, черт!' - и хотел расшибить проклятый горшок, но сморщился только и цыкнул языком, зная, что подлость уже сделана и несчастье (или счастье?) подошло.
- Этот, что ли, горшок? - грубо сказал он, ставя перед Сашей кринку, и сел в тень.
В избе после сеней сильно пахло духами. Григорий Иванович подумал, что это не духи, а волосы пахнут Катенькины, ее руки, платье.
Она не спеша пила чай, ее губы были красные, очень красные. Саша хоронилась за самоваром, перетирая чашки. Григорий Иванович подумал, что Саша потолстела, упряма и зла.
'А потом еще расплывется. Собственностью меня считает. Думает сделала мне большую честь. Сидит - ненавидит, а я горшки носи! Ах, гадость, ах, гадость!.. Да и я-то - просто мерзавец в конце концов!'
Катенька спросила, много ли у него работы. Григорий Иванович, глядя в сторону, вкось, ответил, что много:
- Ездишь, ездишь по уезду, на человека не похож. Жизнь, знаете, у нас не княжеская. Живем по колено в навозе. Не разжиреешь.
У Саши в это время выскользнуло блюдце из рук и разбилось. Катенька ахнула:
- Ах, какая жалость! - и сказала это с таким участием притворным, что Григорий Иванович задышал и вдруг проговорил дрожащим голосом:
- Нищеты вы не видели, что ли? Так вот она, глядите!
- Что ты, что ты! - испуганно подняв глаза, прошептала Саша.
У Екатерины Александровны задрожала ложечка в руке, задребезжала о стакан. Григорий Иванович отбежал к печке, повернулся, поджал губы.
- Убожества сколько угодно, больше, чем даже нужно, а дух все-таки горит, этим вы его не потушите, да-с! Не обидеть вас хочу, Екатерина Александровна, а мне больно, что вы смеяться над нами приехали. Так позвольте вам заявить, что смеяться-то и не над чем. Кроме этих вот горшков, есть кое-что поважнее, чем мы живем! И живем, как в огне горим, да-с! Идеями живем! А перед ними все это убожество - пустяки. И мне наплевать, что личная жизнь не удалась. Не удалась - вот вам новый боец!
Много еще в этом роде говорил Григорий Иванович. Катенька слушала, опустив голову. Наконец, когда он сел вдруг на лавку, словно сам стараясь разобраться во всей путанице слов, Екатерина Александровна поднялась из-за стола и проговорила:
- Вы не так поняли меня. Я живу совсем одна, не с кем слова сказать. Сегодня вот вспомнила вас и Сашу, вы мне показались близкими, приехала подружиться. Ну, видно, из этого ничего не вышло. Прощайте, друзья мои. Не судьба.
Она надела шубку, медленно застегнула пуговицы, натянула пуховые белые варежки, улыбнулась грустно, простилась и вышла.
Григорий Иванович не в силах был вымолвить слово, - все только что сказанное им будто вихрем вылетело из головы. Саша, сложив опять руки под кофтой, проговорила негромко:
- Все-таки гостья, Григорий Иванович, обижать-то не надо бы.
Тогда он, как был, в черной рубахе, без шапки выбежал на двор.
Месяц окончил небесную погоню и медленно теперь плыл в морозной высоте, круглый и ясный. Сивая тройка, запряженная в возок, позванивала бубенчиками. У крыльца намело голубоватый снег крутым сугробом. Увязая в нем по колено, Григорий Иванович подбежал к Катеньке, - она глядела на него, стоя у возка.
- Екатерина Александровна, я не хотел вас обидеть... Господи, боже мой, поймите меня.
- Я вас понимаю, - она подняла глаза и глядела на месяц.
- Екатерина Александровна, могу я вас проводить?
- Да.
Григорий Иванович бегом вернулся в избу, накинул полушубок и испуганно-торопливо проговорил Саше:
- Проводить хочу Екатерину Александровну, нельзя отпустить одну, к тому же обидели. Вернусь поздно, может утром, - и он замялся в дверях. Саша не отвечала, убирая посуду.
- Что же ты молчишь? - спросил он. - Не хочешь, чтобы провожал?
- Воля твоя, Григорий Иванович, делай, как знаешь.
- Какая там моя воля, - он отошел от двери, голос его дрожал. Терпеть не могу таких ответов... Что же, и проводить даже не могу? Ну?
- Какие мои ответы, Григорий Иванович, на что сердишься?
Он тотчас сел на лавку, прижал кулаки к вискам:
- Непереносимо!
За окном звякнули бубенцы - это Катенька садилась в возок. Григорий Иванович вскочил и сказал отчаянно:
- Не сердись ты, Христа ради, не могу оставить тебя такой.
- Ничего, потерплю, - ответила Саша и ушла за перегородку.
- Ну и к черту! - гаркнул он. - Не поеду! - И тотчас выскочил за ворота.
Лошади уже тронулись.
- Погоди, погоди! - закричал Григорий Иванович и, увязая в снегу, побежал за широким задком саней.
9
В окно возка сквозь морозные зерна светил месяц и была видна тусклая, сливающаяся с небом равнина снегов. Скрипели полозья. Как стеклянные, звенели однообразно бубенцы. При поворотах возка выплывало из темноты тонкое Катенькино лицо, опушенное седым мехом, и в глазах ее загорались лунные
