наводила ужас, давила на душу, глаза не могли привыкнуть ко тьме и устремлялись вверх: там, высоко в стене, было небольшое отверстие, величиной с кокосовый орех, огонек, недостижимый для заключенного, по которому отсчитывались часы отчаяния; свет проникал через него в зеленоватую черноту, скользил по камням, отмерял время. А в камере, как на дне омута, стояла скользкая тишина.
Фабий слышал свое дыхание. Быстрое, прерывистое, свистящее. Казалось, что в темноте скрывается кто-то еще. Человек или зверь. Фабий выкрикнул имя Квирины, чтобы разорвать кольцо страха, и испугался собственного голоса: голос был тяжелым, как топор. Узник скорчился на влажной соломе и ждал. Ночь, день, ночь. Иногда время становится страшнее палача.
Плесень со стен заползла к нему в мысли. Искра надежды задыхалась во влажной плесени, отчаяние брало верх. Отверстие в стене разверзлось, стало головою Медузы, лучи света превратились в змей. Чудовище росло, приближалось, змеи шипели. Фабий цепенел от страха. Он ударял ногами в стену, бил кулаками по мокрым каменным плитам, кричал от отчаяния.
От усталости он свалился на гнилую солому. Холод пробирал его до костей. Он ждал. Чего, боги, чего?
Сегодня еще на рассвете начальник тюрьмы сообщил ему, что после захода солнца он будет казнен. Открыто, на форуме, перед императором.
Он ни о чем не думал, в голове была пустота, он пролежал несколько часов отупев, словно был уже мертв. Свет, проникший в камеру, оживил его. Там, на воле, сияет солнце. Солнечный свет заливает домик Бальба, сад, Квирину. Фабий представлял ее очень отчетливо: в белом хитоне, на который спадает черный водопад волос, она поливает цветы. Скавр возвращается с ночного лова, Бальб собирается на работу. Они завтракают втроем. Эти двое стараются отвлечь ее от грустных мыслей. Бальб разглагольствует о жизни. Скавр рассказывает о реке. Она слушает, но не думает о том, о чем они говорят, она думает о нем.
Фабий вскочил. Образы расплылись, потеряли контуры, поблекли. Это хорошо. Не видеть. Не думать.
Время летело.
Пятно наверху камеры светлеет, день в разгаре. Виски сжимает боль. Болит все. Мысль о жизни там, за окном. О солнце. О доме. О Квирине, об отце, о Бальбе. Больно думать о жизни, больно думать о смерти. Когда человеку остается жить несколько мгновений, болит все. Сегодня во сто раз больше, до слез, до отчаянных криков, до желания биться головой о стену.
В дверях заскрежетал засов. Уже? Фабий отскочил в угол камеры. Вошли двое. Центурион Камилл, который вез Фабия к Тиберию на Капри, и второй, кто этот второй в серой тунике с потемневшим от горя лицом? Отец! О боги! Неужели случилось невероятное? Неужели мне удастся бежать? Избегнуть казни? Он бросился к отцу.
-- Как ты попал сюда, отец?
Старик обратил благодарные глаза на центуриона. Камилл резко рассмеялся:
-- Благодаря старому знакомству с тобой, понятно? -- Он протянул ему глиняную бутыль. -- А здесь немножко водицы, чтобы промочить горло. Выпей.
Фабий отпил. Вино. Он хотел поблагодарить Камилла, но центурион перебил его, обращаясь в дверях к Скавру:
-- Я приду за тобой, когда настанет время.
Отец с сыном остались одни. Фабий пристально и настороженно всматривался в лицо отца, пытаясь догадаться, какое известие его ждет. Пусть говорит! Пусть скажет! Фабий стоял, его мышцы, жилы, нервы были напряжены до предела. Скавр молчал. Смотрел на стену, из которой сочилась зеленая скользкая жижа. Потом открыл рот. Наконец-то, наконец!
-- Тебе здесь не холодно, мальчик?
Надежда испарилась мгновенно. Тьма. Конец. Глубоко вдохнув воздух, он произнес:
-- Ты пришел попрощаться со мною?
У Скавра перехватило горло.
-- Ты знаешь... -- боясь посмотреть на сына, проскрипел он.
-- Знаю, отец.
-- Об этом мы не подумали. -- Голос старика доносился откуда-то издали.
-- Этого можно было ожидать, отец.
Только теперь он посмотрел на сына:
-- Ты жалеешь?..
Фабий молчал. Долго молчал, наконец спросил:
-- Что будет с Квириной?
-- Об этом ты не думай, я, мы все... Об этом не думай. Она ждет на улице, с Бальбом. Хотела идти сюда со мной, но ее не пропустили. Она держится молодцом, -- убеждал он сына. Ни за что на свете он не сказал бы ему, что Квирина почти ослепла от слез. -- Пусть тебя это не тревожит, сынок.
Ты смелый, думал Фабий, глядя на отца. Когда палач поднимет на форуме топор, ты даже не закроешь глаза, даже бровью не поведешь, не вскрикнешь, и при этом будешь страдать, я знаю тебя. Если бы я был таким же крепким, как ты. Но когда я буду там, мне уже не надо быть таким, как ты!
-- Что Апеллес и Мнестер?
-- Апеллес получил три года изгнания. Мнестер и остальные -- по году.
-- Это хорошо, -- сказал Фабий. -- Это хорошо. Потом они снова будут играть. Будут играть и за меня. Передай им привет, отец.
Наступила тишина, полная невысказанной тоски, гнетущей, мучительной.
Скавр, немного помолчав, сказал:
-- Я хочу купить новую лодку, Бальб мне на нее добавит. Как ты думаешь, в какой цвет мне ее выкрасить? Как бы тебе хотелось?
-- Мне нравится синий цвет, -- сказал Фабий. Ему показалось, что с улицы в камеру проник какой-то шум. Он напряг слух,
-- Хорошо. Я выкрашу ее в синий цвет, -- согласился старик и подумал: нам будет очень не хватать тебя, мальчик. Как мы без тебя будем жить? А вслух сказал: -- Квирине тоже нравится синий цвет.
Фабий сжал зубы. Как больно слышать это имя. В душе разлилась холодная тьма. Он отпил из бутылки, и опять ему показалось, что он слышит далекий шум.
-- Это народ, это шумит народ, отец.
-- Да.
-- Их много? -- спросил Фабий с надеждой, как будто от этого зависела его жизнь, как будто народ мог его спасти.
-- Яблоку негде упасть. Но тюрьма окружена преторианцами. Наверное, четыре манипула будет, я думаю...
Да, говорил про себя Фабий с болью, манипулы, когорты, легионы. Тучи, вооруженные до зубов. Император, сенат, когорты, легионы. Это спрут, который задушит все, что встанет ему поперек пути. Казнит любого, кто поднимет голос или руку. Как меня. А остальные испугаются. А ведь их так много! В театре их были тысячи. Но спрут их запугает, задавит, задушит. Возбунтовавшееся море людей превратится в стоячую воду, в запуганную, забитую массу, потому что у спрута тысячи щупалец.
Фабия охватил страх. Глаза его раскрылись, он был как в лихорадке, стоял, сжав кулаки, возле губ легли складки скорби.
-- Все напрасно, отец. Их власть крепнет день ото дня, мы черви по сравнению с ними, они нас раздавят, задушат. И едва падет голова одного тирана, как приходит другой, еще более жестокий. Мы проиграли навсегда. Я напрасно написал 'Фаларида'. Зря его сыграл, я ничего не сделал. Напрасно прожил жизнь...
Фабий стоял, беспомощно опустив руки. Отец взял сына за плечи, прислонил к стене и сказал, прямо глядя ему в лицо:
-- Ты гораздо умнее меня, ты во сто раз умнее меня, но сейчас ты неправ. Фабий. Видел бы ты, что было после представления! Всю ночь Рим был на ногах. Люди кричали: 'Долой тирана! Долой Калигулу!' Когда преторианцы вытеснили нас с форума, мы собрались в цирке, и там нас было еще больше, чем на форуме...
