погасли. И вдруг они снова засветились. Квирина с отчаянием ухватилась за лучик надежды.
-- Это так. Однажды уже у плахи приговоренному заменили казнь изгнанием. Я сам своими глазами видел. Человек никогда не знает, что может случиться.
Квирина едва дышала.
-- Все возможно, -- сказал сдавленно Бальб. -- Ты что, не знаешь, как Калигула в этих делах скор на руку? Вечером что-нибудь случится, а ночью рабы уже волокут трупы из тюрьмы к Тибру. Ну скажи, разве это неправда? А тут уже целых три дня!
-- Да, это так, -- вздохнула Квирина.
Бальб кашлянул, ему было не по себе от того, что он говорил, его трясло от тяжести его спасительной лжи, но он продолжал:
-- Значит, он колеблется. Это уже само по себе хорошее предзнаменование.
Сердце девушки разрывалось между безграничным горем и крупицами надежды: уже однажды его водили в кандалах к императору, и тот его отпустил. Фабий родился под счастливой звездой, ему всегда все удавалось. Может быть, и сегодня, может быть, и сегодня!
Центурион Камилл выбежал из ворот Мамертинской тюрьмы. Прорвался через кордон преторианцев, закрутился в толчее, искал кого-то, расспрашивал. Скавр? Отец Фабия? Да, да, он там, возле храма Согласия.
Скавр был там с Квириной и Бальбом, родных Фабия оставили наедине со своим горем, ведь им предстояло через минуту увидеть его голову в луже крови.
Центурион, заметив старого рыбака, остановился в нерешительности. О, боги, иногда сделать шаг по земле тяжелее, чем перешагнуть через груду трупов на поле боя. Он шел медленно, с трудом передвигая ноги и остановился перед Скавром. Тот глянул на него, ничего не понимая. Камилл смотрел вниз, не решаясь поднять глаза.
-- Можешь не ждать, старик...
Скавр удивленно посмотрел на него.
-- Что? Что ты говоришь? Его отпустили?
У центуриона слова застряли в горле. Он отвел глаза. Как ему сказать, что Фабий не избежал своей судьбы? Что бутыль с вином, которую он ему принес, разбита, и на одном осколке засыхает его кровь. Он посмотрел в лицо Скавра:
-- Его не отпустили. Он сам убил себя.
Квирина услышала это. Она не шевельнулась, ничего не сказала, словно оцепенела. Скавр медленно, неуверенно поднялся и с трудом выдавил из себя:
-- Ты! Ты не мог бы потом отдать его мне?
Камилл дернулся:
-- Не проси о невозможном. Я сам не знаю, что прикажут сделать с трупом.
Скавр минуту стоял, безвольно опустив руки, потом взял Квирину за локоть.
-- Пойдем. Пойдем.
Бальб следовал за ними. Они шли через Велабр. Все лавки были закрыты. Только бездомные псы бегали здесь в поисках корма. Они миновали мост Эмилия. Обмелевший Тибр тянулся на юг желтой полосой, цветом напоминая латунь, с заболоченных мест несло гнилью. Потом они шли вдоль императорских винных складов.
Бездумно, с широко открытыми глазами, ничего не видя перед собой, шла Квирина. Она не плакала, ни о чем не думала и ничего не чувствовала. Наконец они подошли к дому Бальба. Цветы, когда-то любовно посаженные Квириной вдоль забора, увядали. Она высвободила руку из ладони Скавра и вошла в дом.
Мужчины остались во дворе. Старый рыбак смотрел на небо, на западе оно постепенно затягивалось багрянцем, но к востоку синева уже блекла, переходила в серость.
-- Ты приготовила бы нам ужин, -- крикнул Бальб в открытую дверь Квирине.
Дом молчал.
Бальб оттащил Скавра от открытой двери, усадил на скамью под старой оливой, единственным деревом в его дворе.
-- Что теперь с этой девочкой будет? Он был для нее всем. Она жила им. его театром, -- зашептал Бальб. -- Остальные на год в изгнание. А что с ней будет? Ну скажи?
Скавр озирался по сторонам, словно что-то искал, и не отвечал. Он думал о сыне. Он даже не сможет похоронить его. Ночью тело сбросят в Тибр. Сегодня полнолуние. Ночь будет светлой.
А что, если подождать в лодке где-нибудь в нижнем течении реки, может, удастся выловить. Вода сейчас спала.
Домик был наполнен тишиной. Над головой просвистел дрозд, сидящий в клетке.
-- Пойду посмотрю, -- сказал Бальб, вставая, и взял клетку с собой.
Квирина, забившись в уголок, сидела на стуле, опершись локтями о колени, спрятав лицо в ладонях.
-- Я поставлю у тебя дрозда, хочешь? -- спросил Бальб тихо.
Она не открыла глаз, не шевельнулась, не ответила.
Он постоял немного, переминаясь с ноги на ногу:
-- Ты не дашь нам что-нибудь поесть?
Она молчала. Бальб вышел, повесил клетку опять на дерево, направился к колодцу за водой и начал поливать цветы. Квирина поднялась, сходила в подвал за молоком. Бальб следил за ней печальными глазами. Она шла медленно, движения ее были скованны.
-- У нас ничего нет дома, только хлеб и молоко, -- сказала она,
-- Ничего, ничего, -- быстро возразил Бальб. -- На ужин хватит.
Она разлила молоко в три чашки, нарезала хлеб и вынесла во двор. Ужинали они под оливой.
-- Мне ты дала много молока, а себе почти ничего, -- сердился Бальб и хотел было ей отлить, но она отставила свою чашку, и Бальб выплеснул молоко на землю.
-- Вот видишь, видишь, молока и так мало, а я его пролил, оно досталось земле, заворчал он.
Он достанется земле, да нет же, не достанется, решила Квирина, а старик думал о реке, отдаст ли она ему тело сына.
Известие о смерти Фабия разошлось мгновенно. С форума в Затиберье возвращался рабочий люд. Но по домам не расходились. Многие направились к дому Бальба, не зная, что застанут там старика Скавра. Поборов нерешительность, они осторожно и медленно подходили к нему и крепким объятием выражали соболезнование. Подходили женщины, кланялись, молча утирали слезы, никто ничего не говорил. Молча стояла толпа со склоненными головами.
Скавр пришел в себя, провел рукой по заросшему щетиной лицу и сказал:
-- Так лучше. Правильно сделал. Зачем доставлять своим убийцам удовольствие.
Все закивали, зашумели, соглашаясь, но никто не двинулся с места. Так они и стояли почти до наступления темноты, стояли молча, словно у гроба умершего.
Возле трактира 'Косоглазый бык' стояла повозка на больших колесах, по бокам ее были нарисованы актерские маски, но черную кобылу сегодня не нарядили, как обычно, в цветную сбрую и не приделали султан из розовых перьев фламинго.
Актеры в спешке складывали вещи. Вечером после смерти Фабия преторианцы привели сюда изгнанников и потребовали, чтобы они, согласно приказу, оставили Рим еще ночью. С помощью вина им удалось отложить отъезд до утра. Ночь актеры провели в молчании. Волюмния проплакала всю ночь. Изгнание ее не пугало, ей было жаль Фабия.
Волюмния с Гравом укладывали вещи на повозку, остальные подносили их. Центурия преторианцев глазела на отъезжающих актеров, а их центурион, широко расставив ноги, помахивал плеткой и кричал:
-- Давай, бери, да работай же! Вы давно уже должны были убраться.
-- Замолчи, страхолюд, -- ворчит Волюмния.
-- Итак, последний мешок, -- объявляет Муран.
-- Садись! В дорогу! -- кричит центурион.
Волюмния не обращает на него внимания.
-- А что же с Квириной, люди добрые? -- обращается она ко всем.
