Я очнулся на топчане. Несколько минут лежал не двигаясь, решая для себя: сон ли видел, явь ли такая? Вдруг понял: дышу ртом – нос все еще сжат пальцами правой руки. Вытянул ноги из-под одеяла и открыл глаза. Конечно же, в первую голову осмотрел уголок одеяла – покусан острыми мышиными зубами. Я усмехнулся и, хлопнув несколько раз ладонью по стене, заорал:
– Мил-ка-а-а-а-а!..
В открытом окне показалась Жоркина рожа.
– Жрать хочу! Пить хочу! – рявкнул я, чувствуя, как подвело живот от голода.
– Глотка-то у тебя, братуха, – спокойно сказал Жорка. – Самообслуживание у нас, понимаешь.
– Да не слушай ты его, трепача… – Милка влетела в комнату, треснула Жорку кулаком по лбу и задернула занавески. – Иди за молоком! – крикнула она йогу вслед и повернулась ко мне.
Хотелось обхватить ее, поцеловать, гладить по голове, но я лишь бестолково улыбался и поеживался, как чесоточный.
– Надо бы Стоценко кликнуть. Не проснулся он?
– И не собирается. Дрыхнет себе, – сказала Милка. Как я и думал, Стоценко лежал с открытыми глазами и молчал. Увидев меня, жалобно улыбнулся.
– Дистрофик! – сказал он, подняв руку.
Я быстро раскидал траву, снял крышку с ящика и схватил Стоценко за плечи. Как куклу поднял, поставил на ноги.
Меж нами жила тайна пребывания в мире Якова. Она сближала нас. Я чувствовал это, видя доверчивость, с которой Стоценко вцепился в мою руку. Он жадно втягивал воздух ноздрями, вертел головой. Увидев Милку, прищурился и смачно цокнул языком.
– Гарная девка, – сказал он и попытался послать воздушный поцелуй, но пошатнулся и вновь схватился за мою руку.
– С возвращеньицем, – каркнула старуха.
Она сидела на крылечке. Подозвала Милку, что-то шепнула ей на ухо и велела мне тащить Стоценко в горницу.
Несколько минут назад мы были в образе ангелов, а тут – стол, занавески на окнах, прохлада и запахи трав, куриного навоза. Я косил взглядом на топчан, пытаясь разглядеть подпорченный мышиными зубами уголок лоскутного одеяла. Стоценко таращил глаза на полку с книгами и продолжал шумно сосать воздух ноздрями.
– Фотоаппарата мы там не организуем, факт, – шептал он себе под нос. – Там, на полке, – сказал он громко. – Глянь…
– Баба Аня не велела суетиться без приказа, – крикнула из кухни Милка. – Сейчас травой буду пользовать, а потом – прогулка до озера и вновь – трава.
Стоценко повернул ко мне лицо – мол, давай бумагу с карандашом, и пальцем – на полку. Я отыскал среди книг кусок картона, выудил из рюкзака ручку и положил перед Стоценко.
– Руки не слушаются, – пожаловался он, старательно – даже язык высунул и сопеть перестал – корябая картон ручкой. – Когда-то я неплохо мог. – Он пододвинул рисунок поближе к окошку.
Я вдруг понял, для чего ему потребовалась бумага и карандаш, – он, если достанет памяти, хочет запечатлеть виденное ангельскими глазами.
– Кто-то из «Посоха» приезжал, – сказала Милка, продолжая возиться на кухне. – Расписку оставил, деньги.
В горнице запахло пустырником и настоем шиповника. Старуха пальцем зачерпнула мед из пол-литровой банки, лизнула и велела дать нам со Стоценко по столовой ложке «гречишного» – так она называла этот золотистый продукт пчелиной работы, – а сама принялась сосать палец, похожий на сосновый сучок в смоле. Как-то совсем не вязалось – столь странный способ вкушения меда и знакомство с Блоком. Да и вообще вела она себя довольно непонятно для потомственной интеллигентки. Может, сосание пальца говорит о каком-то психологическом нюансе в народной медицине? Ха-ха.
Однако Стоценко проглотил мед и теперь запивал его травными настоями. Мне Милка сунула в руку бутерброд с килькой.
Потом Стоценко пил что-то еще и еще. Я уже слышал, как в его желудке булькало и перекатывалось. В комнате отвратительно пахло рутой, букет которой Милка по приказанию старухи водрузила в трехлитровую банку. Глаза мои осоловели от горячего чая.
– К озеру… К озеру ступайте, – сказала баба Аня, брызнув в лицо Стоценко остатками чая из своей кружки.
В лес мы вошли одни – Милка проводила нас до сарая. Мне хотелось обсудить накопившиеся вопросы со Стоценко. Но он молчал, равнодушно смотрел под ноги и отмахивался, не желая слушать меня. Так мы и дошли до озера. Молча разделись, сполоснулись и пошли назад. Правда, Стоценко однажды остановился, глянул на небо и, нахмурившись, сказал: «Вот бы сейчас сверху глянуть!» – и сделал рукой так, словно поправил завернувшееся перо несуществующего крыла.
– Живот пучит от старухиного пойла, – пожаловался он. – Терпежу нет. Как медведь, когда весной из берлоги вылезает, маюсь. Паскудное состояние, – пробормотал он.
Вид у него был, прямо скажем, тяжелобольного человека.
Когда он поднимался на крылечко, его стошнило зеленью. Жорка понимающе подмигнул мне и сочувственно вздохнул.
Старуха заставила Стоценко выпить целый литр молока и лечь спать.
Наконец мы с Милкой получили возможность уединиться – старуха и йог занялись грядками.
