— Будто враг прошел с войском.
Печенежские юнцы притихли слегка, а ростовчане задумались. В конце концов, они в этом городе живут. Торг — часть города. Пьяные стали постепенно уходить с торга, поскольку им нечем было более поживиться.
Кому-то из коренных жителей пришла в голову неприятная мысль, и он высказал ее вслух:
— А вот вернется Ярослав…
И каждый, кто валил забор палисадника, высаживал дверь лавки, обижал хозяев, сообразил, что его могли увидеть и запомнить. Торг начал пустеть.
Илларион, несмотря на повреждения и боль в ребрах и шее, хотел было помочь Гостемилу катить тачку, груженную съестным до верху, пока не понял, что Гостемил ничего катить не собирается.
— А как же… а что же? — спросил Илларион.
— Пойдем.
— А тачка?
— А тачку ты кати. Она не очень тяжелая.
— А… Э…
— Что?
— Ты мне не поможешь? У меня ребра болят.
— Я стар и немощен, — сказал Гостемил. — Кроме того, я сегодня намахался и натаскался, руки ссадил. Вот, полюбуйся. Видишь? И ноготь сломан, хорла. Да и вообще не люблю я — катать, носить.
Илларион, не ожидавший такого оборота дел, решил было, что Гостемил шутит, но вскоре понял, что — нет. Охнув, он ухватился за поручень и попытался толкнуть тачку, но под правым колесом лежал камень.
— Ты чуть назад откати, да разверни, — посоветовал Гостемил. — И изогнись так, чтобы не напрягать мышцы, которые возле ребер. А голову держи ровно.
Любое резкое движение отзывалось болью. Илларион кое-как приноровился, оттянул тачку, охнул, повернул, напрягся, еще раз охнул, и стал медленно катить, постанывая.
— Сожми зубы, — сказал Гостемил. — Оно так легче будет.
Илларион замычал носом от боли.
— Да иди быстрее. На ходу боль проходит легче.
Тачка покатилась к выходу из торга. Три оружейных лавки стояли нетронутые — на их крышах сидели, вертя головами и обсуждая события, парни с луками.
— И что же пишет тебе Нестор? — спросил Гостемил у Иллариона, выходя за ворота торга.
Илларион вскрикнул и остановился.
— Нет, ты не останавливайся. Если тебе трудно говорить на ходу, так не надо, потом расскажешь. Он все еще с Маринкой?
— Откуда ты знаешь? — простонал Илларион.
— Ты кати ее, гадину, кати. Откуда знаю? Ну, все-таки я друг его отца.
Некоторое время Илларион катил тачку молча. Через какое-то время не то боль поутихла, не то он привык, но, сжимая зубы, сказал он:
— Он меня щадит.
— Кто?
— Нестор.
— Ага.
— А если они поженятся — что ж, я буду за них рад. А, хорла… — Он зажмурил глаза, но продолжал катить. — Могу даже обвенчать, — со злостью добавил он. — Не думаю, правда, что для этого они специально приедут в Киев. В Венеции полным-полно греческих церквей.
— Да. Византия. У Рима под самым носом.
Помолчали. Тачка скрипела, раскачиваясь на ухабах.
— А у тебя дочь есть, — сказал Илларион. — Не знал.
— Представь себе, я тоже не знал. Два дня знакомы. А ей уж восемнадцать, — Гостемил, степенно шагая рядом с тачкой, еще раз осмотрел руки. Никакие травы не помогут — неделю будет заживать, а ноготь месяц отрастать. Какая гадость.
— Красивая дочь у тебя? — спросил Илларион сквозь зубы.
— А тебе-то что?
Гостемил удивился собственному тону — подозрительному, строгому. Ага, понял он. Это, стало быть, отцовские чувства. Вот оно, значит, как это происходит. И обрадовался — испытывать отцовские чувства к Ширин оказалось делом приятным.
— Так просто, — Илларион опять охнул. — Ты не переживай. Ммм… Я, болярин, скорее всего однолюб.
Одного однолюба я уже знаю, вот и второй, подумал Гостемил. И думаете вы, однолюбы, что чувства ваши возвышенны и гармоничны, а на самом деле никакой пользы от них нет.
— Все, дальше не могу, болярин.
— Остановимся, сделаем привал. Уж прилично прошли, больше половины пути.
Они остановились. Лоб Иллариона, с синяком, покрыт был свежей испариной.
— Так что у вас тут все-таки происходит? — спросил Гостемил. — В Киеве?
И Илларион рассказал. Рассказывать было легче, чем катить тачку.
Уезжая в Новгород по срочному тайному делу, Ярослав оставил город на Костюху Рябого. И все шло, как всегда — сплетничали, женились, пили, дрались, ходили смотреть скоморохов, стояли на службе, писали доносы. Ни с того ни с сего в город нагрянул посадник новгородский Владимир. Каким образом он умудрился в пути разминуться с отцом — никто не знал. Костюху сместили, во главе городской дружины встал приближенный Владимира воевода Вышата. Затем в детинец пришла грамота (откуда и кем писанная — неизвестно) о том, что с юга к Киеву движется немалое чужеземное войско. Владимир, желая показать, что не хуже отца умеет принимать решения, оставил в детинце сотню ратников, а остальное войско послал на юго-западный хувудваг с приказом встретить и разгромить врага. Командовать войском назначил какого-то своего друга детства, а Костюху, протестовавшего, посадил в темницу. Потом, правда, выпустил.
— А почему не послали сперва лазутчика, в разведку? — спросил Гостемил.
— Послали, но он не вернулся. Тогда и порешили, что действительно войско идет.
Обычно, уезжая из Киева, Ярослав оставлял вместо себя Ляшко и Жискара. Эти двое прекрасно друг друга дополняли. А тут — взял обоих с собой. И две сотни ратников в придачу. Слухи о том, что правоохрана всего города состоит из двух дюжин ратников, одного сомнительного воеводы, а повелевает ими посадник новгородский, не вышедший доселе из отрочества, распространились среди низов общества. А тут еще прибыл из Константинополя, дабы заполнить освобожденное умершим митрополитом Иоанном место, некто Хвеопемпт. Именно этот аспект больше всего раздражал Иллариона.
— Я с Ярославом говорил множество раз на эти темы, мол, пусть Консталь нам назначит митрополита из своих, но киевских, которые с городом и людьми знакомы. И Ярослав был, вроде бы, согласен. Наши тутошние греки извелись все — каждый думал, что назначат его, и тогда он нам всем покажет, уж отведет душеньку за прежние обиды. Но в последний момент Ярослав передумал и не стал настаивать, и прибыл этот… да… — Иллариона презрительно хмыкнул. — По-славянски ни слова, руками пассы делает, как ворожиха, и пытается всем кланяться якобы по-киевски. Шапку снимет, присядет-привстанет, ноги раскорячит, и головой вперед, будто бодаться собрался. Вышел, стало быть, после разговора с князем… — Илларион глазами указал на Горку. — К народу. Толмача с собою рядом поставил. Народ любопытный собрался. А он им всем сходу отмочил про то, какие они в грехе погрязшие. И толмач радостно перевел. Оно, может, так и есть, но одно дело, когда кто-то из наших это говорит, а другое, когда приезжает такое вот чудо заморское, пальцем тычет, а голос-то писклявый. Стали смеяться, а он рассвирепел. Я был рядом, пытался его вразумить — а он слышать ничего не хочет. Потом обозвал всех грязными скотами и ослушниками, и велит толмачу переводить. Оно в Констале-то «грязные скоты» — выражение ходовое, примелькавшееся, никто всерьез не воспринимает, мол, здравствуй, грязный скот, а, привет, тыква старая. А у нас его не знают, не привыкли. Толмач мнется, а Хвеопемпт глазами сверкает, орет, настаивает. Толмач перевел. Народу много не нужно, обидчив народ. Стали расходиться, а он за всеми бегает, увещевает.
