— Ширин, — сказал Нимрод.
Выйдя из занималовки, князь кивнул дюжине ратников, и вся компания двинулась к четырем землянкам у стены детинца, выполняющим функции острога.
Подбитый глаз Ширин произвел на Леля шокирующее впечатление. Подбитые глаза ассоциировались у него с вороватыми простоватыми подростками, которых он так боялся в детстве.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ШТУРМ
Киев притих, припорошенный снегом.
Единственная в городе магометанская семья, разветвленная, многочисленная, проживавшая в доме на Пыльном Спуске, почему-то не уехала из города. Не то из-за слишком поверхностного знакомства с местным наречием не поняла, что происходит, не то (как поговаривали злые языки) ждала прихода своих.
В занималовке царила напряженная тишина. Княгиня, с Библией в руках, внимательно рассматривала свои колени, прикрытые богатой константинопольской поневой со слегка стилизованными вышитыми растениями непонятного семейства. Владимир, стоя у прикрытой ставни, смотрел сквозь щель на город. Полководец Вышата с ненавистью глядел Гостемила. Великовозрастная княжна Элисабет, с блудливыми глазами, некогда целовавшаяся с Нестором и спавшая с Лелем, сидела на скаммеле в углу, вытянув длинные пухлые ноги. Анька-перс, тринадцатилетняя, забавлялась киданием кусков жеваной смолы в нарисованную углем на стене рожицу. Остальные дети под присмотром нянек встретили первый снег в Берестово. Владимир, гордый властью, радуясь случаю говорить киевлянам «дети мои», рассудительно отправил в Берестово гонца с повелением задержаться, и хотел вместе с гонцом отправить всех остальных, но княгиня отказалась ехать, а Элисабет и Анька сперва цинично решили, что готовящееся нападение на Киев — просто глупые сплетни, и остались, а теперь было поздно отступать.
— Пустой город, — сказал Владимир. — Зря мы им все рассказали. Вот они и сбежали.
— Многие прячутся, — заметил Гостемил. — И многие, князь, идут в ополчение.
— Ополчение! — презрительно повторил Вышата.
— Да, ополчение, — Гостемил не менее презрительно посмотрел на него. — Никогда не державшие сверд в руках мирные люди пришли защищать город.
— Ох уж мирные. Разбойник на разбойнике.
— Есть и такие. И даже некоторые воины остались. И те, кому нечего терять. И вот Владимир остался.
— А нужно было уехать и переждать, — наставительно заметил, далеко не в первый раз, Вышата. — Враг бы побуйствовал, а потом расслабился. Тут бы мы, собрав настоящее войско, и взяли бы верх.
Владимир давеча, в благородном порыве, объявил о своем окончательном решении остаться в Киеве, о чем теперь жалел, но было поздно. Княгиня тоже осталась — быть с сыном велел ей материнский, христианский, и, наверное, государственный долг. Из священников в городе остались — Илларион и, как ни странно, митрополит Хвеопемпт. Повращав укоризненно глазами, грек объяснил, что «сбежать, как волк, труслив и глуп» не в его правилах, а нужно быть с паствой. Илларион хотел было на это заметить, что не столько паства волнует Хвеопемпта, сколько золото в подвале Десятинной, но промолчал.
Начали прибывать ополченцы один за другим. Возле терема развели костер, у костра встал Гостемил и поочередно, преодолевая брезгливость, беседовал с прибывающими. А прибывающие были не из тех, кого приятно расспрашивать. Еда стала в Киеве труднодоступна, и потенциальные ополченцы, помимо прочих побуждений, надеялись, что их в детинце покормят.
— Кто таков?
— Щепин, с Демички, — отвечал кривой детина, тараща глаза.
— Что делать умеешь, Щепин?
— Сплевывать наискось умею.
И показал, как именно.
— Христианин?
— Отродясь не было.
— Садись у костра, грейся.
— А кормить будут, болярин?
— Будут. Терпение, друг мой. А тебя как звать?
— Блудко.
Одноглазый Блудко стоял перед Гостемилом, опираясь на костыль и улыбаясь. Во рту желтел одинокий зуб.
— Чем занимаешься, Блудко?
— Побираюсь на улицах.
— Ремесло знаешь?
— Знаю военное. Десять лет назад ногу мне отрезали в Литве, когда ходили мы туда с Ярославом. С тех пор ни к чему не пригоден. Жена с детьми ушла к пекарю.
— Каким же образом думаешь ты оказаться мне полезен, Блудко?
— Стреляю неплохо.
— Давно последний раз стрелял?
— А вот в том походе и стрелял, болярин.
— Иди домой.
— А нету у меня дома, болярин.
— Ладно. Садись вон там, у костра.
— А обед когда?
— Скоро. А ты кто такой?
— Кузя.
— Сколько тебе лет, Кузя?
— Тридцать.
— Не плотник ли ты?
— Плотник.
— Стрелы умеешь делать?
— Да.
— Ну, хоть один полезный человек нашелся. Христианин?
— Нет.
— Иди в мастерскую. Это вон там. Там уже двое делают стрелы, правда, очень скверно. А стрел нам не хватает.
— Я и по кузнечному делу…
— Железяки у нас есть. Иди, иди. А ты что же пришла, красавица?
Толстая матрона улыбнулась ему сладко.
— А врагов поколотить охота, болярин.
— Чем же ты будешь их колотить, скалкой?
— Топором. Я, болярин, с тех пор как мужа в войско взяли, а обратно не вернули, всему научена.
— Христианка ты?
— Не без того.
— Иди пока что на службу, вон церква открыта.
— Как же, — испугалась матрона, — мне, да в Десятинную? Мы люди-то, болярин, невеликие.
— Сегодня туда всех пускают. Э! А ты кто такой, и почему от тебя так пахнет гадостно?
— Уживчик Ухо я, болярин. А пахнет потому, что обосрался с перепою, а помыться некогда было.
— Пошел отсюда.
— Э, болярин…
— Пошел! А ты?
