Пожевав колбаски, отец пояснил, что вторую, главную строчку стиха надо читать, как у Маяковского… Ты, сын, знаешь — моя любимица Ахматова. Но здесь… Здесь нужна зычная торжественность. Лучше Маяковский… Лесенкой… Ступеньками…
Мы помолчали.
Отец добавил, пожимая плечами:
— Вот, собственно, всё… Жаль, рифмы нет. Не задалась рифма.
Мне (под очередную рюмку) вспомнился подвал в нашем старом доме… в Ковыльске… Земляной, глубокий подвал, там воняло крепким духом моченых арбузов. Засоленных с укропом, с солоцким корнем, с несколькими яблочками… За этими яблочками я и пробрался тогда… Только-только хотел запустить руку в бочку. Шаги… Отец… Я спрятался за второй, за последней бочкой. И замер.
Отец, помню, вынул из первой небольшой арбуз. Хрустко разломал его… Я видел впалый бок арбуза… Отец был пьян и хотел закусить. Моченый арбуз — большая вкусовая радость для пьющих. Смог он укусить пару раз или нет, я не увидел. Зато услышал… И еще услышал, как отец застонал, так было вкусно… Умел пить, крепкий мужик!
Да и сейчас, хотя суховат, он был крепенький старикан. Прочитав пророческое двустишие, отец напряженно замер… Пауза… Он ожидал за свой стих большего, чем похвала… Чего-то большего. Он не знал, чего именно, но знал, что это большее существует.
Меня, надо признать, морозец продрал. Даже сквозь водку. При мысли о миллионах китайцев, которые ринутся… уже ринулись… идут по нехоженым сибирским дорогам. Я кожей оценил стих. Я как-то слышал, что от настоящей поэзии мороз по коже… Что-то подобное было и сейчас… Ощутимая зябкость. Вдоль позвонков… Так что я с уважением подумал в ту зябкую минуту — не о стихе даже. Об отце.
— …А как думцы?.. Неужели, сын, наши выкинут Ленина из мавзолея?
Он, кажется, боялся, что китайцам ничего не достанется. В сущности, тоже люди. Так долго шли!.. Спешили. Такими дорогами пробирались и топями! А в домике-гробике пусто!..
Провинциальная милота и тишь отбросили отца назад лет на пятнадцать-двадцать. И законсервировали… Москвич или петербуржец его поколения пел бы мне сейчас про демократию. Бодался бы с властью. Что-нибудь интересное!.. Сошел бы с поезда — и сразу всерьез о правах человека, о выборах, а мой старикан что нес! С ума сойти!
А мой старикан опять нес пургу… На Красной площади… Суета у мавзолея… Освобожденье Гроба. Смена нашего караула на китайский… Со вскинутыми штыками китайские гвардейцы чеканят шаг… Всё ближе… Аж мурашки, когда мой отец вдохновенно и опять про Гроб… И китайцы вокруг… китайцы… китайцы… вся площадь… Их же придут миллионы!
Он все равно не дал бы возразить — и зачем, сын, спорить?! Мы, мол, с тобой просто люди, и против Истории мы с тобой ничто!.. А они придут, придут скоро.
Вкусно причмокнув, отец произнес:
— Миллионы.
И вдруг он впал в ступор. С открытым ртом… Мой старик даже привстал со стула. Онемел. Его можно было понять.
На пороге… В дверях… Там возник Пак. Почему-то с котелком. И со своим автоматом на плече.
После пяти или шести полновесных (по самый край) стопок отец мог думать, что час «икс» пробил и что первый из китайцев уже здесь. Отец выпучил глаза… Известно, как сильно удивляются пророки, когда их собственное предсказание сбывается.
Однако минута-другая, и мой отец преодолел себя — пересилил краткий, но поистине космический кошмар. Старый строитель весь распрямился… Поднялся со стула. Весь на уральской отваге. Он выпятил челюсть:
— Кто тебя звал? — спросил он грозно.
Тихонький маленький кореец затоптался на месте… что-то мяукнул… мямлил… мол, ему время спать.
Я вмешался — это теперь твой сосед, отец… Наш писарь Пак. Наш солдат…
— А!.. Тогда знакомь.
И отец, вот умелец выпить, сделал, не качнувшись и не дрогнув, два крепких шага навстречу. Не поленился… И с щедрой провинциальной улыбкой протянул писарю руку.
А уже на следующее утро я был вызван в Гудермес разбираться с исчезнувшим составом бензина. И плюс два дня в их тупике на товарной — выяснять, где чей мазут… Никакая не коррупция. Просто хаос! Бардак!.. Не воровство, а хищение. (Коррупция — это уже какой-то уровень. Это уже какая-никакая культура, — как сказал во всеуслышанье один из штабных генералов.) Цистерны перехватывали на самом подъезде к Грозному… Буквально за километр… Их отгоняли. Их даже перекрашивали… Приходилось проверять каждый тупик… Я выискивал, крутился, но все равно убытки!
А без меня что было делать на складе отцу? В одиночестве? Неудивительно, что он рвался на ханкалинские улицы… Увы, увы! Патрулям была дана строгая команда — старика, отца майора Жилина, не трогать, пусть выпивает… Его дело… А вот солдат-халявщиков от старикана отгонять непременно — гнать в шею. Чтоб не пил с кем попало. И чтоб никаких обсуждений… Пусть себе ходит-бродит. Пусть устанет ногами.
Могу только представить, как мучилась в его одинокой душе идея возврата социализма… Рвалась из нутра. Распирала душу… И какая же злая мука — спор без собеседника!.. Идея задыхалась сама в себе. Идея сидела со стариканом рядом на паршивой скамейке и страдала, помня свое былое величие. А люди, даже халявная солдатня, шли себе мимо.
Отец возвращался к ночи в пакгауз-8, не выговорившийся, неутоленный. Отец доставал едва початую бутылку. По сути, невостребованную!.. Отец сбрасывал тяжелые ботинки… И наконец целый вулкан слов обрушивался среди ночи на тихого вежливого корейца.
У Пака возникли большие проблемы со сном. Отец говорил подолгу. Настаивал на полноценной беседе. Что ж спать!.. Почему не отвечаешь?!. Если отец вдруг о чем-то задумывался, кореец тотчас пытался вздремнуть. Хоть немного… Особенно если отец в хмельном раздумье съезжал со стула… И молча сидел на полу. Но промежутки тишины были слишком малы.
Едва Пак засыпал — отец просыпался. И снова и снова рассказывал он корейцу о построении миллионов на Красной площади. О китайских народных плясках на Васильевском спуске… Пак каждый день жаловался Крамаренке на недосып, однако же он так и не стал ошибаться в своих безукоризненно оформляемых бумагах. Просто в его глазах стоял туман.
Только на четвертую (или пятую) ночь, как раз когда я вернулся, оба наконец устали… и спали. Особенно сладко спал Пак. Эти невинные ароматы непьющего писаря!.. Зато справа висел густой дух крепкой выпивки… Там, в соседстве с горой солдатских гимнастерок, стоял отцов простенький топчан. Я присел на край.
По полу тихо перекатывалась пустая бутылка. Все-таки отец перешел с водки на дешевое пойло… Я не решился будить. Я тоже был усталый. Я просто посидел около… Отец… Его усы… Его мощное сонное дыхание.
Я вспомнил забытое. Он учил меня в детстве натягивать сапоги… Утром, когда в школу… Высокий подъем ноги. У многих. Уже с детства… Вся тогдашняя обувь — сапоги, валенки — все с трудом. Отец учил меня выждать. Ощутить миг сопротивления. И только тут еще и еще подтягивать голенище с усилием… Школа.
Пусть спит… Я протянул руку. Я хотел прикоснуться к нему. Погладить его высокий морщинистый лоб. Но он вскрикнул, и я отпрянул… С протянутой было рукой.
Крики были неожиданные:
— Маша! Маша!
Я так и сидел с отдернутой, как бы отброшенной кверху рукой… С пьяноватого, сладкого сна он выкрикивал имя не мамы, а своей первой жены.
