Мишу тут же репрессировала — отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла — погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он сначала жену, а потом и сына сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша — стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот — тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город — Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера носом воротит, говорит, там работать надо как вол и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Нет, прав, прав был старик Кант, когда говорил, что под каждой могильной плитой лежит вселенная. И постичь эти вселенные не дано никому. Вопрос: а надо ли? Вот сидят передо мной девяносто или сколько-то там вселенных, и все как на подбор не представляют для науки ни ценности, ни интереса. Самое смешное, что и я — одна из этих вселенных, ибо чем я лучше того же Валеры, если, будучи истфаковским аспирантом, присланным для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края, застрял здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву „ч“, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны — человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким, нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков…»
Тут Пахомов поймал на себе растерянный взгляд майора, очнулся и привстал.
— Товарищи, — взял он быка за рога, хотя полностью пропустил вступительную речь майора. — Объясняю коротко и ясно. Так, чтоб мы через час разошлись по домам, а не сидели здесь до утра.
— Вот это правильно, — раздался одобрительный голос тракториста. — А то, если до утра, то кто ж утром работать пойдет?
— Ты-то так и так не пойдешь, — хихикнул чей-то женский голос.
— Кто это там такой умный? — привстал Валера. Но его дернули за пиджак и посадили на место:
— Да сядь ты!
— Да я-то сяду! — огрызнулся тракторист. — Только потом у меня кто-то ляжет.
— Ишь, укладчик нашелся. Да кто под тебя ляжет-то? — раздался все тот же задиристый женский голос, и все засмеялись.
— Да сядь ты уже, — снова дернул Валеру сосед.
— Садись, садись, — зазвенел все тот же женский голос, — сиделку только свою не отдави!
Зал снова грохнул.
Эта короткая словесная перебранка сбила Пахомова с мысли, и он поморщился.
— Товарищи, товарищи, друзья, давайте только без лишней полеми… разговоров. Короче. Так вот. О чем это я? Национальная идея, которую предложил нам президент, заключается в том, что все мы, то есть вся Россия, объединяемся на почве любви к отечественной литературе. — Звучало это донельзя пошло, но так звучал, собственно, и сам указ. — Берем ее, так сказать, э-э-э… — Пахомов не нашел подходящего оборота и сделал вид, что закашлялся.
— За что ее берем? Я что-то не расслышал, — раздался чей-то хриплый бас.
— А ты, Петрович, как ни бери, все равно, не даст! — ответил все тот же бойкий женский голос, и опять все загалдели, соревнуясь в остроумии.
Антон решил не обращать внимания на местных юмористов, а и потому продолжил гнуть свою линию.
— Товарищи! Тихо! — уже почти на максимуме голосовых связок перекрыл он шум в зале. — В общем, каждый получает определенный текст известного писателя или поэта, учит его наизусть и через три недели, 31-го декабря сдает экзамен на знание оного. Из райцентра приедет комиссия — она и будет его принимать. Указ президента обсуждению не подлежит. Для тех же, кто откажется его выполнять, предусмотрено административное наказание, а именно денежный штраф. Так что не в ваших… в смысле — не в наших интересах манкировать… игнорировать… короче, не выполнять этот указ. Таким образом, каждый российский гражданин становится причастным к делу сохранения нашей культуры. Вот. Так. Тексты мы уже распределили. Пусть каждый по очереди поднимется на сцену для получения текста — ну, скажем. — Пахомов рукой показал очередность, — слева направо, с первого ряда по последний.
Бузунько одобрительно кивнул головой.
— А почему с первого по последний, а не наоборот? — раздался чей-то голос.
Пахомов растерялся.
— Ну какая разница?! — вдруг разозлился до того молчавший Черепицын. — Все равно все получат по заданию!
— Да я так… просто спросил, — уже виновато промямлил спросивший.
— Итак, начали, — обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то, по крайней мере, не принял в штыки.
— Ну что застыли, как сопли на морозе? — снова разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. — Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот эти вот ваши перешептывания, переглядывания. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, — обратился он к самому крайнему. — Покажи пример гражданской сознательности.
— Я? — испуганно отозвался Сериков.
— Нет, Пушкин, блин!
— А чего я?
— А того, что ты самым крайним сидишь.
Из зала Серикова подбодрили:
— Давай, Серега, не тушуйся.
Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом с сыном мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску:
— Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут.
— Во-во, — поддержал ее Черепицын.
— Ну вот и иди первой, — огрызнулся Сериков.
— Матери-то не груби, — снова встрял Черепицын. — Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример.
Старушка преклонных лет вздохнула и медленно поднялась на сцену.
— Держи, Светлана Юрьевна, — Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку.
Черепицын решил проявить максимальную заботу:
— Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся.
— Да я не боюсь, сынок, — добродушно ответила старушка. — Только я енто… читать не умею.
Зал замер.
«Хорошенькое начало», — подумал Бузунько.
— Как это? — опешил Черепицын.
— Да так. Годков мне уже немало. А по малолетству и времени-то на учебу не было. Все работа да работа. Потом война. Вот.
Повисла нехорошая пауза.
— Тогда, Светлана Юрьевна, со слов сына учи, — разрезал звенящую тишину бодрый голос Черепицына, который тут же бросил хмурый взгляд на Серикова. — Здесь распишись.
Светлана Юрьевна обернулась в зал, но, не найдя там сочувствия, а только напряженные лица односельчан, вздохнула и поставила крестик.
