7
К семи вечера к клубу стал стекаться народ. Кто-то сразу проходил внутрь, кто-то задерживался на улице, курил и обсуждал предстоящее мероприятие. Оттого, что спецвыпуск газеты так и остался лежать в виде прессованной пачки на почтамте, предположения народ выдвигал разнообразные.
— Че собирают-то?
— Говорят, будут деньги раздавать.
— Ага. Хуеньги, ёпт! Раззявил варебульник свой подсвинок, да хмырем стал, — внес свою лепту в беседу Гриша-плотник, проходя мимо.
Дословно никто ничего не понял, но приблизительный смысл сказанного был, в общем и целом, понятен.
— Не, точно говорю. Из этого… стаби… стабилизационного фонда, — продолжил первый.
— Какого фонда?
— Ну фонда, где, короче, нефтедоллары хранятся.
— И их раздавать будут?
— Ага. Точно. Раздадут. По нефтедоллару на брата. Ха-ха!
— А на хера нам нефтедоллары?
— А хер их знает.
— А как они выглядят-то?
— Кто?
— Да нефтедоллары эти!
— А хер их знает.
— Да нормально выглядят, не ссы. Типа обычных долларов.
— Ага. Только на них вместо президента вышка.
— Какая?
— Бля, такая! Для прыжков в бассейн. Нефтяная, конечно. Ха-ха.
— Чего ржете, мужики?
— Саня говорит, нефтебаксы будут раздавать.
— Ага. Завалят по самые гланды. Глупости все это. Закрывать нас будут.
— Кого это нас?
— Большие Ущеры.
— Ты б хоть закусывал, Петруха. Мы ж не ларек, чтоб нас закрывать. Мы ж деревня.
— И я про то. Земля нынче больно дорогая стала. А мы, получается, сидим на золоте, как собака на сене. Вот они и будут выкупать землю.
— А нас куда?
— На кудыкину гору. В райцентр, наверное.
— А заместо деревни чего будет?
— Какой-нить секретный объект.
— Да никаких объектов не будет. А будет дорога скоростная, такая навороченная, до самой Москвы, — встрял очередной проходящий мимо. — А мы, выходит, как раз на пути и стоим. Вот нас и перенесут на пару километров в сторону.
— Ты сам-то понял, чего сказал? Как это перенесут?
— Да, Василий, ты нам своими фантазиями головы не забивай. Как ты целую деревню перенесешь?
— Отсталый ты, дядя Миша. Темнота. Сейчас знаешь какие технологии есть?
— Какие?
Василий насупился.
— Эти… нанотехнологии, например.
— Чего это? — спросил въедливый дядя Миша. Василий затушил сигарету, потоптался на месте, а затем зло сплюнул:
— Я б тебе, деревне, объяснил, но ты ж все равно ни хера не поймешь! — И резко зашел в дверь клуба.
Внутри народ уже проходил на места. Было невероятно душно, но кто-то наконец догадался припереть входную дверь, чтоб она оставалась открытой, и вроде полегчало.
На сцене стоял только стол и три стула. На двух из них сидели участковый Черепицын и библиотекарь Пахомов. Третий, предназначенный для Бузунько, пустовал. Сам Бузунько стоял у края сцены и курил в форточку зашторенного окна. Он как будто не собирался принимать участия в предстоящем спектакле и своей повернутой к залу спиной напоминал какого-то персонажа из фильмов про доблестных чекистов. Там тоже во время беседы кто-то обязательно скромно стоял спиной к допрашиваемому, словно был ни при чем. В самый ответственный момент он поворачивался лицом и задавал какой-нибудь каверзный вопрос, от которого подозреваемый бледнел и сникал, потому что было ясно — перед ним стоит самый главный человек. Майор, впрочем, делал это не нарочно, он действительно хотел курить. При этом он легонько барабанил пальцами левой руки по подоконнику, а между затяжками пыхтел, надувая щеки, как будто дул в невидимую трубу — пу-пу-пу.
Наконец, он докурил и, послав ловким щелчком бычок сигареты куда-то в темноту, повернулся к залу:
— Все, что ли?
Зал дружелюбно загалдел: «Да все, все, не томи!», «Давай, майор, расстреливай», «Все равно воскресенье испорчено».
— Ну, раз так, то, пожалуй, начнем? — он вопросительно глянул на Пахомова, и тот лишь пожал плечами: «А чего ждать-то?».
Бузунько кашлянул и начал.
Рассказ о том, что пора-де объединиться вокруг государственной единой национальной идеи (сокращенно — ГЕНАЦИД), что, мол, времена нынче такие, что требуют подъема самосознания и так далее и тому подобное, зрительный зал прослушал с большим вниманием и в благоговейной тишине. Даже тракторист Валера, обычно скорый на шутку, сидел тихо и не перебивал. Когда Бузунько закончил свое вступление, эстафету принял Черепицын. Он зачитал текст обращения президента, а затем и сам указ.
Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал.
— Вот такие дела, товарищи, — после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере:
— Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?
Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: «Да, давай уж начистоту», «Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом окажется, дефолт какой-нить».
— Тише, товарищи, — командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про хуже или лучше, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. — Тише, товарищи, — снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил: то, что не лучше — это точно, но ведь не говорить же, что хуже.
В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. «Что я здесь делаю? — думал он. — Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться — ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю
