— Вот молодец, Светлана Юрьевна, — похвалил ее Черепицы. — Теперь ты, Сериков. По примеру матери.
Тот неохотно встал и поднялся на сцену.
Пахомов выдал ему две книги в потрепанных обложках со словами: «Читай, учи, просвещайся. Здесь распишись».
— А почему две? — удивился Сериков.
— Потому что две, — невозмутимо ответил Антон. — В каждой по тексту.
Серега зашевелил губами, читая название первой книги. Затем открыл заложенную обрывком газеты страницу и снова зашевелил губами. В зале снова воцарилась гробовая тишина.
— Ну что такое, Сериков? — занервничал Черепицын.
— Не, а можно мне другую?
— Какую это другую? — передразнил его сержант. — Эта тебе чем не угодила?
— Да я не понимаю, что здесь написано, — обращаясь почему-то к залу, сказал Сериков. — Текст какой-то заумный, я половины слов не знаю.
— А ты что думал, тебе сборник анекдотов дадут? — сыронизировал Черепицын.
— Ну почему анекдотов? Просто… чего-нибудь полегче. Дали же вторым… — Сериков глянул на обложку второй книги, — Чехова.
— Это ж литературное на-сле-ди-е! А наследие легким не бывает. Я правильно говорю? — Повернулся за поддержкой к Пахомову сержант.
Но Антон только предательски пожал плечами, мол, всякое бывает. Тогда за Черепицына вступился майор.
— Кто там у тебя?
— Ба-ра-тын-ский, — по слогам прочитал Сериков.
— Ну и?
— Ев-ге-ний.
— И что?
— Аб-ра-мо-вич, — почему-то с ударением на «о» произнес отчество поэта Сериков. — Еврей, что ли?
— Какой еще Абрамо?..
— Да отчество это, а не фамилия, — устало встрял в диалог Пахомов. — И никакой он не еврей. Хотя принципиально это ничего не меняет.
— Ну вот, Сериков. Не еврей. Че ты нам мозги полируешь? — разозлился Черепицын.
— Все равно не понимаю.
— Что ты не понимаешь?
— Ну вот. «Пироскаф» какой-то.
— Ну и?
— Да не… тут че-то такое… как-то странно писано, — продолжал капризничать Сериков. — Хитро больно. Да и потом… я это… стихи не люблю.
И посмотрел в зал. Зал молчал, хотя по лицам было видно, что стихи не любит не он один.
— Ишь ты! Стихи он не любит, — последовав примеру Серикова, обратился в зал Черепицын.
— Не люблю, — окончательно заупрямился Сериков. Тут даже Пахомов вышел из себя.
— А что ты любишь? Может, тебе трактат Ломоносова «О сохранении и размножении российского народа» дать?
Сериков, хоть и не понял, что ему предлагает Пахомов, но ехидность в словах последнего уловил, а потому насупился и опустил голову.
Зал с интересом наблюдал за перепалкой на сцене. Происходящее на ней напоминало какую-то провинциальную театральную постановку. В театре из большеущерцев никто не бывал, но по телевизору что-то видели и полагали, что разговоры на сцене ведутся именно через обращение в зал. Знающие упертый характер Серикова начали потихоньку делать ставки. Кто-то считал, что Сериков не уступит, кто-то, наоборот, считал, что «эти трое» его «сломают». Майор Бузунько понял, что если упустить момент, процесс может пойти в направлении крайне нежелательном, а то и вовсе зайти в тупик. Надо брать инициативу в свои руки.
— Значит так, граждане и товарищи. Если тут какие непонятливые, то объясняю еще раз. Указ президента не обсуждается. Баратынский, хератынский — учи, и все. Я доступно мысль излагаю?
Народ зашевелился, но возразить было нечего.
— Ладно, Сериков, не выёживайся, — крикнул наконец кто-то из зала. — Бери, чего дают, потом, если че, обменяемся.
— Никаких «обменяемся»! — хлопнул ладонью по столу Черепицын. Бузунько с Пахомовым вздрогнули. — Вам товарищ майор про указ президента, а вы тут базарную лавочку устроили? Я сегодня Поребрикову во-о-о-т такую книгу дал, — Черепицын ладонями рук изобразил немыслимо толстую книгу, — и он даже спорить не стал. «Будет сделано», — сказал он. Вот так, по-военному, по-простому. И это — Поребриков, не чета тебе, Сериков. Матери б постыдился. Она, вон, не выкобенивалась, как ты. На этом дискуссию будем считать закрытой. Давай, расписывайся, и марш со сцены.
Посрамленный примером матери, которая «не выкобенивалась», а также сравнением с Поребриковым, которого, как уже было сказано, уважали в деревне все без исключения, Сериков молча поставил свою подпись и сошел со сцены.
— Следующий, — невозмутимо объявил Черепицын. «Главное, сейчас не спотыкнуться», — подумал Бузунько и, чтобы скрыть напряжение, заложил руки за спину и отвернулся к окну.
Третьим на сцену поднялся Гришка-плотник.
— Здорово, Гриша, — бодро поприветствовал подошедшего Черепицын.
— Да хрен ли тут ёпт! — не то зло, не то дружелюбно ответил Гришка.
И протянул руку за своей порцией. Но в тот момент, когда Пахомов вложил в Гришину пятерню небольшую книжку, Черепицын ухватил Гришку за кисть.
— Ты про пятьсот рублей-то не забыл, а? — зловеще и негромко процедил он сквозь зубы.
Гришка попытался выдернуть руку, но сержант держал ее крепко.
— Хрен на! — неожиданно осклабился Гришка. — Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клюбальник перекосоёбило.
И снова дернул рукой.
— Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, — снова зашипел участковый. — Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.
— Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! — гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.
Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя:
— Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!
— Ну что там за задержка? — нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене.
— Да все нормально, — фальшиво добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд.
Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал.
«Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, — с тоской подумал Пахомов. — А я с утра даже пожрать толком не успел».
Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал.
Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Никаким гастарбайтером он уже давно не был — получил год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности — Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта особенно пришлись по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая
