— До встречи, — ответил Валера, нахлобучил кепку и вышел за стариком из магазина.
10
Антон Пахомов не был таким уж разочарованным мизантропом, как могло показаться на первый взгляд. Он иногда впадал в меланхолию, как, например, на собрании в клубе, но в общем и целом был доволен своим существованием. Конечно, исторические познания в том объеме, в котором их получает всякий рефлексирующий человек на историческом факультете, кого хочешь могут настроить на пессимистический лад, но Антон поспешных выводов не делал, тем более что история ему представлялась не спиралью, не каруселью и не замкнутым кругом. Она представлялась ему лишенным всяческой логики и смысла бардаком. По этому поводу он даже когда-то защитил диплом. Который, конечно, не назывался впрямую «История как бардак», а, наоборот, был озаглавлен вполне звучно, научно, хотя и несколько туманно: «Центростремительная сила хаоса и его мифотворческая логика».
В этой работе Антон с методичностью и хладнокровием патологоанатома препарировал мировую историю, доказывая, что пресловутые уроки этой самой истории проходят для нас бесследно, потому что нет никаких уроков. И сослагательного наклонения история не знает, потому что не знает вообще никаких наклонений. И законов, по которым она развивается, тоже нет, потому что, если бы таковые были, была бы хоть какая-то логика, и тогда всякий Нострадамус остался бы без работы. В то же время Пахомов приводил доказательства того, что история есть цепь совершенно нелепых случайностей, предсказать которые физически невозможно. Что из этого следует? А то, что история — это всего лишь вереница плохо проверенных фактов, а всё, что сверху — это миф и идеология. И если кто-то и хочет делать выводы из течения истории, то это либо хитрец, либо тупица. Так, на 98-й странице Пахомов сравнил историю с ручьем, который меняет свое направление сообразно случайно упавшей ветке или норе крота, а историка — с пещерным дикарем, который, глядя на такой ручей, считает, что у того есть своя логика и цель. На 120-й Антон заявил, что история давно не занимается своими прямыми обязанностями, то есть сбором или упорядочением фактов, а умело мимикрирует, приспосабливаясь под нужды времени, а те, кто занимаются выведением исторических законов и при всяком возражении пользуются дешевыми отговорками типа «исключения подтверждают правила», есть зло и «манипуляторы».
«История, — писал он, — настолько засорена мифотворческим мусором, что прорваться через него к фактам становится почти нереально, а самое удивительное, что и бессмысленно. Потому что вычеркнуть миф из народной памяти невозможно. Он, как вирус, проникает в каждую клетку исторического организма и размножается в нем, цементируя собой все клеточное построение последнего. Он как бы заполняет пустоты и провалы бездоказательных событий. Выдерни один миф, следом рухнет еще сотня, и все здание завалится набок. Да и что могут дать историки взамен? В большинстве случаев ничего, потому что иногда и заменить- то миф нечем — нет свидетелей, нет фактов. А если и есть чем заменить, то это такая скучная правда, что ратующий за нее историк выглядит, как атеист у постели смертельно больного, когда последнему необходимо исповедаться.
Если архитекторы храма Василия Блаженного не были ослеплены, Сусанин не заводил поляков в лес и не отдавал жизнь за царя, Чапаев не тонул, героически гребя одной рукой, а просто умер на плоту во время переправы, Каплан не стреляла в Ленина, а Крюков не кричал „Отступать некуда — позади Москва', то куда девать историко-культурную память, которая этими легендами живет? Всем известно, что Ленин не писал о кухарках, которые могут управлять государством, а, напротив, утверждал, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством, но что изменится оттого, что мы начнем осуждать людей за искажение этой цитаты? Ничего. Искаженная фраза гораздо красивее настоящей. Миф интереснее фактов. Легенда жизнеспособнее правды. Корни, пущенные альтернативной историей, столь глубоки, что начни мы их выкорчевывать, выйдет только хуже.
Таким образом, возникает эффект воткнутого ножа, где роль раненого играет история, а миф — роль ножа. Вынув нож, вы обрекаете несчастного на смерть от потери крови, а не вынув — на долгую и мучительную смерть от заражения крови, поражения органов и прочее. Что же касается хаоса, то мифотворчество является той самой структурой, которая, с одной стороны, умножает беспорядочность в истории (миф часто противоречит фактам), а с другой цементирует эту хаотичность, не давая ей окончательно развалить вавилонскую башню исторического прошлого».
Этой парадоксальной и крайне спорной мыслью Пахомов подвел итог бессмысленности науки истории даже в качестве мифоразрушающей силы. А дальше впал в какую-то истерику, правда, подкрепляемую цитатами и фактами.
На 153-й странице Пахомов назвал историю лженаукой, вроде астрологии или валеологии, а историков псевдоучеными. На 167-й он назвал ее уже
Диплом, естественно, вызвал бурю негодования среди преподавателей и массу споров среди студентов. В былые годы за подобные измышления автора сначала выгнали бы из комсомола, а затем «вжик, и к стенке», но времена, на счастье Антона, были уже либеральными, выгонять было неоткуда и Пахомова мало того что не тронули, но даже дали защитить диплом. Да и к аспирантуре допустили. Правда, в качестве примерного наказания послали несчастного критика в деревню Большие Ущеры для столь любимого им сбора фактов — как раз в то время проходила очередная государственная ревизия истории Великой Отечественной войны и требовалась детализация некоторых исторических моментов.
Так Пахомов оказался в Больших Ущерах, где, как говорилось выше, встретил и полюбил Нину Терехову, учительницу младших классов в райцентровской школе. Аспирантуру он вскоре забросил, так как уже через неделю понял, что немцы отродясь не проходили через Большие Ущеры и вообще никаких военных действий в радиусе ста километрах не вели. Но у советской пропаганды на этот счет, видимо, было свое мнение. В читальном зале (а другого и не было) библиотеки Пахомов обнаружил военно-исторический уголок, где висели портреты местных пионеров-героев. Их размытые фотографии, напоминавшие фотороботы преступников, сопровождались красочными рассказами о мужественных, но совершенно бессмысленных подвигах.
Один такой малолетний герой, например, попытался угнать немецкий танк, но был застрелен часовым еще на подступах к нему. В рассказе не говорилось, зачем ему понадобился танк, если он даже не умел им управлять, зато много говорилось о том, как он тщательно готовился к этому подвигу и умер, сжимая в кулаке пионерский галстук. Другой гений сопротивления умудрился застрелить немецкого солдата, который был расквартирован в его дом. Немецкий солдат на протяжении всего пребывания угощал гордого пионера шоколадками, а также время от времени делился с ним и прочими членами его семьи, то есть матерью и младшей сестренкой, мясными консервами. Сразу после убийства «незваного гостя» (так именовался в рассказе немецкий солдат) маленький герой убежал в лес к партизанам. Естественно, первым делом расстреляли его мать как основную подозреваемую, а сестренка просто умерла от голода, так как консервами ее снабжать было некому. Пионер же партизан в лесу не обнаружил, так как их в тех краях еще физически не было, и потому вскоре насмерть замерз в сугробе под сосной.
Все рассказы пестрили губными гармошками немецких солдат, спрятанными пионерскими галстуками, голодными младшими сестренками и двуличными деревенскими старостами. Некоторые особенно полюбившиеся автору образы повторялись из рассказа в рассказ — например, «волосатые руки фашиста», на которых красовался «целый десяток часов», снятых с убитых русских солдат. Пахомову все эти рассказы не нравились, но снимать стенд он не спешил, так как для него этот «уголок» был не столько краеведческим мемориалом, сколько памятником советского мифотворчества. Кстати, это опять же удачно вписывалось в его дипломную концепцию, гласившую, что история давно превратилась из науки в литературное жульничество.
Что же касается истории как объективного набора фактов, Пахомов ее по-прежнему любил и, что самое интересное, даже спустя много лет не считал свой диплом «нигилистическим и деструктивным», как отозвался о нем один рецензент. Пахомов считал, что бардак — есть начало позитивное и созидательное. К
