порядку, например, он относился с гораздо большей подозрительностью. Да, хаос гражданской войны способен унести сотни тысяч жизней, но разве не уносит порядок, установленный каким-нибудь безумными диктатором, во много раз больше? Хаос в чистом виде, по крайней мере, универсален и понятен всем. Из такого хаоса родились Вселенная и человеческая цивилизация, в конце концов. Порядок же далеко не универсален и понимается разными людьми по-разному. И нет ничего хуже, чем несколько соседствующих порядков, каждый из которых считает себя истинным и идеальным.
Именно из-за противостояния и борьбы этих разных порядков когда-то и погибнет человеческая цивилизация. То есть снова станет частью блаженного Хаоса, из которого когда-нибудь, дай бог, снова родится что-нибудь симпатичное и хаотичное. Законы природы, которые ему пытались привести в качестве порядка мироздания, он отвергал как недолговечные в бесконечной перспективе, а потому ложные. К тому же, говорил Пахомов, если в 78 году в Сахаре выпал снег, то не является ли это свидетельством не аномалии, а тоже частью необъяснимого хаоса. Короче говоря, называя историю безусловным бардаком, Пахомов совершенно не имел в виду ничего оскорбительного (хотя насчет физического уничтожения историков, как он сам признался позже, несколько погорячился). Он просто немного разочаровался в истории тире науке, но к самой истории относился с доброжелательным любопытством. Тем более он и сам ощущал себя в некотором роде тем самым бессмысленным ручейком, который прокладывает свой путь сообразно упавшим веткам или выросшему на пути кусту. Ему нравилось считаться с посторонними предметами и попадать в зависимость от внешних обстоятельств.
Он вообще был склонен к некоторой мимикрии. К нему, например, быстро липли чужие привычки (дергать носом или подмигивать). Бывало, что, пообщавшись с человеком, он на несколько недель оказывался во власти чужой мимики или жестикуляции. Быстро «заражался» чужими любимыми словечками. И невероятно долго от них потом избавлялся. Или, скажем, он обожал иностранные языки.
Но не просто так, а потому, что ему нравилось, когда его принимали за иностранца, причем желательно сами иностранцы.
Это хамелеонство касалось, впрочем, всяких обстоятельств, в которых ему приходилось оказываться. Находясь в деревне, он старался вести себя как коренной деревенский житель. Потому в Больших Ущерах он чувствовал себя неплохо и даже получал некоторое удовольствие от того, что его принимают за большеущерца (как радуется, скажем, иностранец, живущей в чужой стране, когда его принимают за своего). Он легко впитывал фразеологию и лексикон местных жителей и, общаясь с Гришкой-плотником, любил сам вставить такое словцо, чтоб даже у Гришки в глазах мелькнуло что-то похожее на удивление. Как всякий интеллигент, мнящий себя частью народа, но при этом говорящий о народе в третьем лице, он сильно преувеличивал свое умение «сливаться с фоном».
Где-то подсознательно он, конечно, догадывался, что не все так просто. Что имитация никогда не затмит оригинал. И то, что дозволено быку, не дозволено Юпитеру. Что мало уметь шутить и хамить, как простой деревенский житель, — нужно делать это… ах, черт, и ведь не объяснишь в трех словах! В общем, Антон догадывался, что во всей его «свойскости» есть неискоренимый элемент заигрывания, эдакий легкий иностранный акцент. Такой, про который говорят даже не «акцент», а «мелодика другая». Он чувствовал, что шутит слишком заискивающе, а хамит слишком неуверенно. А когда прибавляет уверенности, то выглядит еще смешнее — как тот немецкий диверсант-парашютист из анекдота, который убежден, что его все быстро примут за своего, но не видит волочащийся за собой парашют. И все же Антон старался не думать о своей чужеродности, ведь в основе его желания лежала искренность, а искренность, верил он, с лихвой покроет любые промахи его перевоплощения.
Кроме того, как уже было сказано выше, Антон Пахомов стремился к абсолютному хаосу. Найти который ему удалось именно в Больших Ущерах. Именно здесь Антон убедился, что любая попытка придать природному хаосу осмысленность и порядок приводит в лучшем случае к недоразумению, в худшем — к катастрофическому результату. Например, когда по всей стране гремела перепись населения, в России оказалось всего два места, где переписчики столкнулись с невозможностью какой-либо переписи. Первым был поселок Заполярный, который, являясь частью архипелага Новая Земля, что близ Северного Ледовитого океана, оказался просто недоступным для статистического подсчета. Вторым — Большие Ущеры.
Но если проблема с первым была, так сказать, физического характера, то проблема с Большими Ущерами носила характер исключительно метафизический. Известно, что отношение россиян к переписчикам никогда не отличалось особой приязнью. Переписчики считались в некотором роде представителями власти, то есть теми, через кого можно было напрямую высказать все свои обиды и претензии по поводу непочиненных лифтов, немытых улиц, грязного воздуха и повышения цен на спиртное. Посему переписчикам зачастую не открывали двери, отказывались отвечать на вопросы, а иногда и поколачивали за чрезмерную настырность. Тем не менее худо-бедно, но процесс шел. Где-то переписчики действовали хитростью, где-то силой, но каждый населенный пункт рано или поздно сдавался после долгосрочной осады. Пока дело не дошло до Больших Ущер. В этой деревне несчастные служители статистической музы (если таковая имеется) столкнулись с целым букетом разнообразных препятствий. Во- первых, у большей части жителей Больших Ущер самым диким образом отсутствовал такой немаловажный для переписи документ, как паспорт. Но это бы еще ничего. У многих отсутствовали вообще какие-либо документы, будь то свидетельство о рождении или военный билет. Куда они все подевались, ответить не мог никто. «Где-то вроде были», — искренне недоумевали большеущерцы, но попыток установить более точное местонахождение документов не предпринимали. Беспокойства по этому поводу они тоже не проявляли. Местные работодатели знали своих в лицо, да и на почте уже давно не спрашивали ни пенсионных книжек, ни удостоверений личности — мол, чего бюрократию разводить, коль и так все на виду? К тому же, при упразднении местного ЗАГСа было принято решение перевезти архив в райцентр, но все документы по ошибке свалили вместе с бумажным мусором в выгребную яму и там сожгли.
Из этой гремучей смеси объективного невезения и субъективного разгильдяйства рождалась вторая проблема. Вообще-то по закону переписчики обязаны верить на слово любому опрашиваемому и не имеют права требовать документы, но документы были нужны не им, а именно самим большеущерцам, многие из которых действительно блуждали в собственной биографии, как дети в дремучем лесу. Не имея на руках никаких документов, они не могли вспомнить, ни сколько им в точности лет, ни где они в точности родились, не говоря уж о том, женаты ли они, замужем ли, разведены ли и имеются ли дети (а если имеются, то их ли это дети). Всякие попытки переписчиков упорядочить родственные и прочие связи между большеущерцами оказались бесплодными и даже вызвали еще большую путаницу — одна женщина, например, начала требовать алименты на несуществующих детей от несуществующего отца (за что, кстати, была поколочена вполне существующим, но очень ревнивым сожителем). Один из мужчин оказался многоженцем (если, конечно, верить словам его любовниц), другой, наоборот, являясь почтенным отцом семейства, без соответствующих бумаг превратился вроде как в злостного алиментщика для собственных детей, которых он на своем горбу вырастил и выходил.
Но самой главной проблемой, с которой столкнулись переписчики в Больших Ущерах, явилось то, что жители деревни были абсолютно не в состоянии объяснить, чем они по жизни занимаются. Те, кто работали на молокозаводе или на ином другом предприятии, не только не могли назвать должность, которую занимали, но сникали даже при попытке описать работу, которую выполняли. Те же, кто перебивался случайными заработками, и вовсе бекали и мекали что-то настолько невнятное, что лишь раздражали переписчиков, ибо бекание и мекание, как известно, в анкету не занесешь, а заносить что-то надо было.
Последней каплей стал визит несчастных служителей статистики к Гришке-плотнику. Испытанием для их расшатанной психики стало даже не то, что они не поняли у него ни единого слова (за исключением, конечно, мата), а то, с какой уверенностью, четкостью и искренней готовностью помочь переписчикам отвечал он на вопросы. Возникало стойкое ощущение, что Гриша-то нормален, а ненормальны как раз те, кто его не понимают. Например, на вопрос о месте рождения Гришка бодро рапортовал: «Гундявому филимону, ёпт, полтора хера на ряшку за глаза, а дюбель, нах, киздить или малохульник хреначить — ему один хрен», а на вопрос о семейном положении отвечал более лаконично: «Всяка лярва шныгу чумазит».
Так или иначе, покинули переписчики Гришкин дом через полтора часа с анкетой, в которой были заполнены всего две графы: имя и профессия (о которой они, кстати, ошибочно судили по его кличке, ибо
