никаким плотником он никогда не был, а прозван был так, потому что когда-то переспал с женой местного плотника, за что и был жесточайше избит последним и даже потерял несколько зубов).
На следующий день, чертыхаясь и проклиная нелегкую свою долю, переписчики позорно бежали из деревни, впервые спасовав перед непобедимым противником. В дальнейшем задачу по переписи возложили на капитана Бузунько, который, будучи родом из Больших Ущер, блестяще с ней справился и был произведен в майоры.
Возвращаясь к Пахомову, стоит заметить, что переписчикам он искренне сочувствовал (ибо был одним из немногих, у кого имелись и документы, и внятная личная информация), но ничем помочь не мог. С другой стороны, будучи, как я уже говорил, сторонником природного хаоса, он с некоторым удовлетворением отметил факт противостояния оного в лице местных жителей всякой упорядоченности и еще раз порадовался за себя, выбравшего столь близкое его философии место проживания.
11
В 8 утра майора Бузунько разбудил звонок телефона.
— Алло. Майор? Как дела продвигаются? — раздался по-начальственному бодрый голос Митрохина из райцентра.
— Да ничего, — скосив глаза на циферблат лежащих на тумбочке часов, ответил сонный Бузунько. — Пока всё по плану.
— Кто это там еще? — пробурчала, зарывая лицо в подушку, жена.
— Что значит «пока»? — помрачнел Митрохин. — Ты меня, майор, не пугай. Мне эксцессы не нужны. Давай-ка уж всё по плану и не «пока», а от начала и до, как говорится, победного конца. Чтоб, — добавил он почему-то после паузы.
— Все так и будет, — твердо ответил Бузунько, пытаясь зарядиться бодростью, исходившей от начальства.
— Вот это другое дело. А то мне еще одна перепись не нужна. Понимаешь, о чем я?
Бузунько поморщился — инцидент с переписью был вечным укором со стороны начальства, хотя он-то как раз был тем, кто спас положение.
Митрохин знал, что упоминание о переписи заденет майора, но именно этого и добивался.
«Чтоб не расслаблялся», — подумал Митрохин.
— Материалы раздали? Всё нашли?
— Да, — раздраженный замечанием Митрохина, майор решил отвечать односложно.
— Хорошо. У тебя ж там библиотека ценная, я слышал. Чтоб глаз да глаз за ней. Вместе с комиссией приедет человечек из Москвы, проверит ее состояние, она же вроде памятник архитектуры, русского, так сказать, зодчества.
В этом предложении вопроса не содержалось, и Бузунько промолчал.
Митрохин кашлянул для солидности, поняв, что майор не намерен поддерживать диалог.
— Кто там у тебя, кстати, за ней следит?
— Пахомов.
— Кто такой? Почему не знаю?
«Что за идиотский вопрос? — подумал Бузунько. — Как будто он всех, кроме Пахомова, знает. Бляха- муха. Всезнающего начальника разыгрывает. Делать ему, что ли, нечего?»
— Библиотекарь. Я же про него говорил уже. Кстати, фактически местный — женат на одной из наших. Когда-то из Москвы приехал. Лет восемь назад. Надежный человек.
— Интеллигент? — (Для Митрохина все приезжающие из Москвы были либо начальниками, либо интеллигентами.) — Это хорошо. Главное, чтоб без воровства и вандализму. Надо, чтоб всё чин чинарем было. Вот. И мой совет — прежде, чем комиссия приедет, соберите, ну, скажем, в двадцатых числах, свою местную комиссию и предварительный тест проведите. На знание материала. Чтоб не повторилось, как… ну, ты понял.
Бузунько еле слышно скрипнул зубами.
— Так и собирались.
— Ладно.
Митрохин снова кашлянул.
— Я тебя разбудил, что ли?
— Да нет. То есть да… то есть я уже собирался вставать.
«Ну, блин, еще извинись перед ним!» — обозлившись на свою мягкотелость, подумал Бузунько.
— Ладно, — добродушно сказал Митрохин. — Вижу, что разбудил. Но бдительности не теряй. И если что, докладывай мне лично. И ты бы это… перебрался бы, что ли, поближе к народу. На эти три недели, хотя бы. А то в райцентре сейчас тихо, а в Больших Ущерах глаз нужен. У тебя ж там дом. Поживите там с женой.
Бузунько даже не успел попрощаться, как раздались короткие гудки.
Он зевнул, посмотрел на спящую жену, поежился и, натянув одеяло на голову, уснул.
12
Прошла неделя.
За это время подавляющее большинство большеущерцев уже овладели своей частью российского литературного наследия и вполне сносно декламировали выученные стихи и прозаические отрывки. Надо также сказать, что зубрежка текста оказалась занятием настолько увлекательным, что постепенно перешла из категории наказания в категорию развлечения, вытеснив собой всякий прочий досуг. Сделать это было, впрочем, не так уж сложно, так как из всех видов досуга большеущерцам были доступны лишь телевизор и посиделки под водочку. Но телевизор порядком поднадоел, а посиделки никоим образом не отменялись и даже, наоборот, обогащались за счет появления новых тем для обсуждения.
Пришло это не сразу. Поначалу большеущерцы просто бродили по деревне, зубря текст. Они походили то ли на медведей-шатунов, вышедших из спячки раньше времени, то ли на растерянных зомби, которые уже выбрались из могил, но еще не знают, что делать дальше. Потом основным местом встречи и обмена информацией стал продуктовый магазин, но творческая активность большеущерцев достигла такого уровня, что Танька, устав от бесконечной толкотни, чтения вслух и обсуждения прочитанного, в один прекрасный день просто выгнала всех вон и демонстративно повесила на двери табличку «учет». Понимая, что это лишь временная мера, она решила написать объявление о запрете всякого литературного слога на территории магазина. Сформулировать эту мысль из-за нехватки образования она, однако, долго не могла.
Позориться простой и корявой фразой типа «Литературу вслух не читать!» она не хотела, а любая другая придуманная ею надпись казалась, слишком длинной и не умещалась в пределах обычного листа. В какой-то момент она вспомнила, что дядя Миша, читавший свои тексты с дикими завываниями и невероятно громко, был однажды остановлен Сериковым, раскритиковавшим дядьмишину декламацию.
— Что ж ты так вопишь, а? — пожурил он старика. — Ты ж не на базаре.
— А это потому, что я, в отличие от тебя, безграмотного, с выражением читаю, — огрызнулся дядя Миша.
Танька решила, что в этом самом «выражении» и есть весь корень зла и написала на табличке: «Не выражаться!». Но тут же поняла свою ошибку. Выходило, что в магазине нельзя ругаться. Это сильно смутило Таньку. Сама она была остра на язык, и запрет на всякую ругань в ее планы не входил. Потом она вспомнила что-то о самовыражении чтеца (кажется, Валерины слова) и дополнила уже готовую надпись приставкой «само». Вышло — «Не самовыражаться!». Но и это было явно не то. Танька разозлилась и разорвала листок на мелкие клочки. Тогда же ей пришла в голову простая, как все гениальное, мысль. Она нарисовала на куске картона открытую книгу, вроде тех, что бывают нарисованными на витринах книжных
