братуха.
Но скрыться от глаза людского приезжие все-таки не смогли.
Едва чужая машина остановилась в кустах, как её увидели шустрые камышкинские ребята и заподозрили неладное. Чего это прячутся? Если купаться приехали или загорать — так есть места у речки, очень удобные места. А эти даже костра не развели, один сидит в машине, один разгуливает, третий в посёлок подался. Странно.
К Молчанову на кордон побежал озабоченный хлопец, сказал о приезжих, и Егор Иванович прямо из- за стола потянулся за одеждой, взял карабин и пошёл посмотреть, что это за народ пожаловал к ним и чего им здесь надобно.
Действенность работы лесника в том и заключалась, что ему всегда помогали честные люди, которым дорога природа и покой леса. При охране заповедника нельзя без широкой поддержки.
Егор Иванович пошёл напрямик, через старую вырубку, поросшую бузиной и лещиной, спустился к ручью и уже хотел было скрытно подойти к машине, как вдруг увидел человека, идущего прямо на него, с лицом улыбчивым и приветливым, словно угадал в Молчанове самого близкого своего знакомого.
— Добрый, добрый день, — сказал незнакомец и ещё шире улыбнулся, надеясь вызвать у лесника ответную улыбку и расположить его к себе.
Молчанов свёл чёрные брови. Повстречайся они на шумной улице среди народа, может быть, Егор Иванович и не сразу признал бы этого человека, но здесь, один на один… Выдал себя приезжий манерой говорить, походкой. Очень много годов прошло с тех пор, как встречались они, но этот сладкий, льстивый голос, эти сторожкие, услужливые глаза и какая-то приниженность манер — все сразу припомнилось Молчанову, и он догадался, кто перед ним. Он не стал притворяться и хитрить. Щурясь от неприязни, лесник сказал:
— Вот уж кого не ожидал встретить в своих краях, так это вас, Федор Николаич! Потянуло в родные места?
— Вы меня знаете? — Улыбка все не сходила с враз насторожившегося лица, глаза потемнели и будто ушли внутрь, замаскировались.
— Кто же не знает Матушенко, особенно из солдат, оборонявших перевалы? Память у нас отличная, Федор Николаич. Уж кого-кого, а вас-то отличим.
На глазах сник и помертвел Матушенко. Ни улыбки, ни слова. Как побитый стоял он перед лесником и, потупясь, смотрел себе под ноги. Он не ожидал, что память людская до сих пор носит то страшное и непоправимое, из-за чего он навсегда лишился любви русского человека. Столько лет прошло, постарели его годки, многих уже не стало, и думал он, что забылось старое, никто не узнает его и не попрекнет. Почти четверть века… Он сказал, потупясь:
— Зачем же вы так… Что было, то прошло.
— Верно. Все прошло. И вы своё получили сполна. И я не стал бы вспоминать, если б не было одного обстоятельства, Матушенко. Опять вы столкнулись с законом…
— Не понимаю. — Он слабо развёл руками. Пальцы его дрожали.
— Ну зачем же хитрить! Вы работаете в абхазском колхозе ветеринаром? Вас мы встретили у балагана прошлой осенью? Вам удалось бежать от облавы, но приятели выдали вас, Николаич. Теперь скажите: разве браконьерство не преступление?
— Вы что-то путаете, уважаемый, — неожиданно сухо и резко сказал Матушенко и глянул на лесника острыми, ненавидящими глазами. Он почему-то отступил на шаг, словно опасался близко стоять около этого строгого человека с карабином в руках. А Молчанов нечаянно глянул на сапоги ветеринара, на след от его сапог и даже побледнел от неожиданности: знакомая ёлочка, чуть скошенный каблук… Впервые за эти дни он усомнился в виновности Цибы. Кто же тогда к лесному домику приходил по его душу? Кто убил медведицу в Желобном? Циба или Матушенко? Или ещё кто — третий?..
— Вы когда приехали в Камышки? — сурово спросил он.
— Только что. — Матушенко отвечал как на допросе.
— Зачем?
Федор Николаевич пожал плечами.
— А разве тут запретная зона?
— Для вас запретная.
— Ну, если так… Мы можем и уехать.
— Цибу повидали?
— Какого Цибу? Я не знаю никакого Цибы… — Он явно струсил и теперь хитрил.
— Ну как же! Своего приятеля — и не знаете.
— Выдумки. — Матушенко явно не хотел углубляться в разговор на столь щекотливую тему. Он с тоской обернулся и, не попрощавшись, даже не посмотрев на лесника, пошёл прочь.
— Правее берите, ваша машина там стоит! — крикнул ему в спину Молчанов. Он ненавидел этого человека. Он чувствовал в нем врага. И если бы имел он прямые улики — не ушёл бы так просто Матушенко.
Через три минуты за кустами взревел мотор. Егор Иванович вышел на дорогу. «Волга» была уже далеко. Ему показалось, что сидящий справа от шофёра Матушенко, изогнувшись, смотрел назад.
Страшными глазами смотрел ветеринар…
Когда Михаил Циба с двумя бутылками в карманах примчался в лесной овражек, у ручья никого не было. Только свежий след машины. Угорели они, что ли?
Но Циба не особенно сожалел о случившемся. Уехали — значит, причина есть. Обойдёмся и без гостей. Тем более, что в карманах у него остались две нераспечатанные бутылки. Куда ни брось — подарочек.
И он, насвистывая весёленькую мелодию, отправился домой.
Смотри какой денёк!
Глава одиннадцатая
ТРАГЕДИЯ САМУРА И МОНАШКИ
Желтополянская школа на южном краю России. Но все в ней — как и в других русских школах.
Когда закончился учебный год, в школе устроили торжественный вечер. Выпускникам вручили аттестаты зрелости, сказали хорошие слова напутствия, директриса пожала вчерашним десятиклассникам руку, а малыши, красные от счастья и волнения, преподнесли по букету цветов. Все вышли на улицу, долго усаживались на ступеньках, фотографировались. Кто-то из девчонок даже поплакал.
Потом смотрели концерт и сами участвовали в нем, потом сидели за столами вместе с учителями и родителями, пили чай, фруктовую воду, ели пирожные, апельсины и снова пели песни и, конечно, танцевали под красивую, сладко-щемящую музыку школьного вальса; у девчонок опять влажнели глаза, а ребята говорили и смеялись нарочно громко, чтобы не выдать своего волнения. Так всю ночь, и это была первая в их жизни ночь, когда родители не сказали мальчикам и девочкам, что пора домой, а они — теперь уже юноши и девушки, — возбуждённые и усталые, грустные и счастливые, с первым проблеском света вышли на тихую и сонную улицу посёлка, взялись под руки и с песней, которая была самой любимой у выпускников — с «Бригантиной», — пошли сперва вниз, к центру, потом свернули влево через весь посёлок и всё пели и пели, дурачились, кричали, но никто, даже самые сварливые, не вышел из дома и не отругал, хотя, в общем-то, выпускники перебудили весь посёлок. Ведь для них это — как день рождения.
Солнце ещё не взошло, только розовое небо полыхало за Главным хребтом, отчётливо видным из Поляны, а они уже поднялись по дороге на турбазу и остановились высоко-высоко над сонным посёлком. Вдруг сгрудились, притихли, а когда из-за высоких гор выкатилось раскалённое добела солнышко, все разом закричали, захлопали, запрыгали, и хор молодых голосов покатился с горы на гору, раскалываясь и звеня, пока не утих где-то в ущельях дымной от туманов Пятиглавой.
Возбуждение постепенно улеглось. Постояли ещё, поглядели на свои горы и пошли назад. Почему-то
