Ланкастерским.
Мне сразу понравился Волков. И Шарову он понравился, и он его тут же до приезда нового завуча назначил своим заместителем по учебной части. Волков тоже расположился к Шарову, впрочем, очень скоро Волков в нем разочаровался, считал директора грубым мужланом, всячески высмеивал природные начала Константина Захаровича.
А природность Шарова была особой. Она была замешена на крестьянской изворотливости, на хозяйской щедрости, на исключительной расположенности ко всему живому. Природность таила в себе и свежесть скошенной травы, чуть увядшей на солнце, и запах соломы, сухой как порох, с иглами-устюками, с остатками невымолоченного зерна, и тонкий аромат мокрых стогов. В этой природности спрессовались звуки кудахтающих кур, напуганных неожиданным приходом человека, когда перед заходящим солнцем яйценосные создания отправились на покой, а тут человек: сначала нервно-настороженное «ко-ко-ко», а потом гневно-звонкая разметанность голосов — и хлопанье крыльями, так что сухая горячая пыль поднялась в сарае, отчего кони копытом стукнули по прохладной доске, глазом повели в сторону и застыли в ожидании.
Я был поражен той переменой, которая случилась с Шаровым, переступившим порог сарая, в котором были животные. Лицо вновь назначенного директора заиграло самым натуральным счастьем. Он был в своей стихии. Все живое притихло, будто учуяло в пришельце хозяина.
Природность Шарова таила в себе самый высокий экологический смысл. Наблюдая за Шаровым, я даже внес существенные поправки в проект школы будущего: каждый ребенок должен вырастить одного кролика, на что Шаров заметил:
— И утенка, и цыпленка, и теленка, и поросенка. Я предложил Шарову заглянуть в мой проект, Константин Захарович усмехнулся:
— Ох, ненавижу эти чертовы бумажки. Пойдем лучше на конюшню.
Посещение конюшни, к которой допускались самые близкие, было таинством. Глядя на лошадей, Шаров преображался.
— Ну как Васька? — спрашивал он у Злыдня, который был назначен по совместительству конюхом.
— Лучше, — ответил Злыдень.
— А ну подыми ему ногу! Злыдень приподнял конское копыто.
— Немедленно вызовите ветеринара, — сказал Шаров.
После осмотра Васьки мы подошли к рыжей кобыле Майке. Шаров погладил Майку, в зубы заглянул, глаза пальцами расширил, отчего голубое конское яблоко, измереженное красной сеткой узловатых прожилок, едва из орбиты не вылетело.
— Нет, Каменюка, так не годится, — сказал Шаров. — Хиба руки у вас поотсыхалы, чи шо, говорил же — закапывать надо глаз, она же ослепнет, видишь, гноиться почав.
Каменюка вытянулся:
— Та закапувалы ж, Константин Захарович. Гришка, скажи — закапувалы сьогодни?
— Та хто там закапувал, в гору николы глянуть було, — ответил Гришка, нанизывая солому на вилы с выбитым одним зубом.
— Ну шо я тоби говорю? — набросился Шаров на Каменюку. — Не, так, хлопцы, дело не пойдет!
— Та я ж им казав! — оправдывался Каменюка.
— Казав, казав! — перекривился Шаров. — Черт знает что, а не люди! Худоба погибает на их глазах, а они только и знают горилку хлестать!
— Та нихто нэ пыв, — оправдывался Каменюка.
Я теперь только, четверть века спустя, понял, для чего нас, его первых помощников по педагогической части, Шаров на конюшню таскал. На наших глазах он лаялся, давал волю своим могучим природным силам, которые в сарайной тишине выскакивали в конюшне, хлестали по щекам Каменюкиным, по щекам Злыдня и рикошетом по нашим щекам траекторию совершали. Короткая шея Шарова утопала в плечах, руки места себе не находили, спичка не зажигалась, и мы торопились поднести огонек, и его глаза искали у нас сочувствия, его, Шарова, бельма сверлили наши души, будто вывинчивая из нас ответы: «Конечно же мы с вами, Константин Захарович!» Мы уходили от взгляда Каменюки, лучше в гнилые доски смотреть, чем в заискивающие зрачки Каменюки, в которых отражался страх, смешанный с выцветшей зеленью его шерстяной гимнастерки. А Шаров не унимался, он здесь, в конюшне, орал благим матом, заводил себя тем самым, и от этого гнев его перерастал пределы всяческие. Шарову нужна была сцена, нужна была рабочая аудитория, где он прокручивал свое административное начало, точно репетировал с нами эталоны будущих своих действий. Потом он вышвыривался из конюшни, а его покатая спина и нас вытягивала из прохладной черноты. Не успевая за Шаровым, выбегал Каменюка, приговаривая:
— Да усе зробимо, Константин Захарович.
Не слушал его Шаров.
И Волков бежал за Шаровым. Бежал молча, но брови его в недовольстве были насуплены. И я вслед за Волковым выходил на яркое солнце. И мы несли в себе заряд очумелости, полученный там, в конюшне. И напуганности некоторый заряд. И подобострастия заряд несли. А Шаров к нам совершенно ласково, будто для контраста, чтобы с другого боку по Каменюке трахнуть.
— А ну глянь, шо там блестит? — Это он Волкову.
— Где, Константин Захарович?
— Да вон, левее смотри!
— Так это кусок бутылки, Константин Захарович.
— От черт, а я думаю, шо там блестить, аж глаз рижэ.
— Кусок стекла, Константин Захарович.
— От черт, яко блестить, а ну, вытягни стекло. Неужели стекло?
Волков перебрасывает свое легкое тело за канаву, выковыривает стекло, подает Шарову. Шаров смеется:
— От черт! А я думал, шо там блестит…
— То воно так от сонця, — вставляет Каменюка и тоже смеется. — А ну, дайте глянуть.
Шаров отдает кусок стекла и уже ко мне:
— А где Сашко?
— Сейчас позову, Константин Захарович.
— Александр Иванович! Надо шифер завезти!
— Добре!
— А огирки привиз?
— Привиз!
— А бочку с перцем?
— И бочку с перцем!
Музыкальная душа Волкова не выдержала напряжения, расхохоталась:
— А бочка с перцем зачем?
— У Каменюки спроси!
— Ох, вы ж и насмехаться любите, — тянет Каменюка, в общем-то довольный этим перцовым поворотом.
Из бурьяна, метрах в ста, между тем выплывало бревно неошкуренное, но в торце свежесрубленное. За бревном показалась и голова Ивана Давыдовича.
— А ну крикни ему! — обратился Шаров к Каменюке.
— Не почуе, далеко сильно, — ответил Каменюка.
— А ну сбигай, гукны! — обратился Шаров к Александру Ивановичу.
Александр Иванович пошел в сторону бревна, плывущего в бурьянах.
— Та быстрее, — крикнул недовольно Шаров.
— Добре, — сказал Сашко, ускоряя шаг. Бревно между тем развернулось в бурьяне и тараном поплыло в нашу сторону.
— Хто ж таки дэрэва дозволил вырубать? — набросился Шаров на Ивана Давыдовича.
— У мэнэ докумэнт е, — ответил бревноносец.
