Боже мой, неужели этот разговор был? Неужели он состоялся сейчас? И тысячу лет назад был такой же трепет прикосновений. И пятьсот лет назад. И триста лет назад. Вот так же за тучами плавали звездные миры, и вот так же у двух людей плавала общая радость в теле.
— Но это же кратковременная радость. Сегодня есть, а завтра нет.
— Ну и что? — Как ну и что?
— Главное, чтобы это было.
— Но тебе же постоянство нужно.
— А разве тебе постоянство не нужно?
— Я не выдержу постоянства.
— Я знаю.
— И ты не боишься?
— Я ничего не боюсь.
— Ты хочешь сказать, что если бы этого не было, было бы хуже?
— Было бы совсем плохо. А теперь я спокойна.
— Ты — дурочка. Надо хватать и цепляться зубами в другого и держать всю жизнь.
— Это значит потерять все. И себя тоже.
Я приподымаюсь и вижу, что Манечка полусидит, подложив матрац к заднему борту.
Луна взошла, и теперь не мое воображение, а сетчатка глаз воспринимает ее лунную белизну. Ничто не делает женщину такой прекрасной, как лунная ночь.
— В темноте ты в тысячу раз лучше, чем днем.
— Никогда не говори таких слов: они оскорбительны для женщины.
— Но ты прекрасна.
— Вот на этом и остановись.
— Иди ко мне!
Я вижу в темноте два лунных озера. Манечка смотрит широко и открыто. Ее губы чуть-чуть вздрагивают. И мои губы чуть вздрагивают. И глаза мои соединились с ее светом, и от этого получилась трасса. Наша общая трасса. И Манечка ладонь приподняла, и я ладонь приподнял, чтобы трассу поддержать, по которой она пройдет сейчас. Вот она приподнялась, движется тихо. И наконец ложится рядом. И ладонь ее в моих руках. И мне больше ничего не надо.
И все во мне рухнуло вдруг и обратилось в слезный поток. Я ловил себя на том, что это моя покинутость плакала, что это моя усталость и долгое противостояние с чем-то и с кем-то рыдало. И мне так необходим был этот островочек тепла, в который я мог бы зарыться и очиститься.
— Та чи змерзла? — это Петровна проскрипела, подтягивая Манечку к себе. — Лягай до мэнэ блыжче, а то и я окачурилась вже!
Островочек уплыл из моих рук.
— Поехали, — раздался голос шофера. Шоферу удалось достать масла.
А потом было утро. И была усталость ночи. И Манечка снова сидела, обхватив коленки обеими руками. И я не смотрел в ее сторону. А то, что было ночью, ушло вместе с нежностью ночной. Может быть, к звездам ушло, а может быть, и дальше. И я не мог пересилить себя, чтобы возвратить то, что было ночью. И не то чтобы не мог, а не хотел. А если бы захотел, оно бы обязательно пришло. И Манечка знала об этом. Она все знала, потому что грустна была. А я думал:
— Почему ночью кажется, что ничего нет прекрасней, а днем все исчезает?
— Я знаю, — будто отвечает Манечка.
— Но это же отвратительно.
— Нет.
— Почему?
— Потому что все так устроены.
— И у тебя так?
— Нет, у женщин все по-другому.
— Как?
— Днем чувствуешь сильнее.
— А ночью?
— Ночью тоже сильнее, но по-другому.
— Но я стыжусь своих чувств днем. И сейчас стыжусь.
— Я знаю.
— Но мне хочется бежать от тебя.
— Я буду ждать.
— А если я не приду?
— Значит, так надо.
— Но это же неправильно!
— Правильно.
— Ты что, умнее всех?
— Нет. Так было всегда.
— Значит, женщине всегда хуже, чем мужчине?
— Не всегда.
— Как так?
— Очень просто. У нее для этого свои защитные свойства.
— Какие?
— Этого не должен знать ни один мужчина.
— А ты знаешь?
— Это знают все женщины.
— Если все женщины, то и все мужчины.
— Совсем не обязательно. Есть тайны вечные. Ты же не знаешь, почему ты стыдишься днем той искренности, какая была ночью.
— Знаю, но не совсем.
— И я знаю, но не совсем.
— Значит, терзаться не нужно?
— Нужно.
— Если бы ты заговорила, Манечка! Почему я должен придумывать все это?
Машина остановилась. Подбежали Каменюка, Злыдень, Сашко с ребятами прибежал. Манечку Злыдень так легко подхватил на руки, и ничего она не сказала, только глубокий смех волной тяжелой мягко прокатился по мягкому инвентарю и лег, растекаясь, у моих затекших ног.
7
— Слухайте сюды, — сказал запыхавшийся Каменюка. — На чердаке хтось ховаеться. Дитвора якась…
Мы с педагогами прервали наши вечерние педагогические занятия и отправились по следу. Через несколько минут на нашем первом педагогическом совете стояло трое ребят. Слава Деревянко, высокий, ладно сбитый, с огромными красными кулачищами, с приглушенным, недоверчиво-дерзким взглядом, весь в напряжении, точно от сиюминутных решений зависит вся его судьба. Рядом со Славой — до бесконечности симпатичный и смешной мальчуган лет одиннадцати, не огненно, а солнечно-рыжий, с добрыми синими глазами, это Коля По-чечкин, а рядом с ним, то и дело переминаясь с ноги на ногу, стоял Толя Семечкин, тоненький, худенький, совсем акварельный мальчик лет тринадцати. Отвечал за всех Слава Деревянко:
— Мы решили сами посмотреть на школу. Понравится, будем здесь учиться, не понравится-возьмем документы обратно.
— Ну и как? — спросил Волков.
