— А я как стою?
— Покажи ему, Семечкин, как надо стоять. Семечкин выдернул руку Эдуарда из-за пояса и опустил ее вдоль брюк.
— И ноги вместе, — сказал Семечкин, подбивая своим ботинком ногу Эдуарда. Мальчик пожал плечами.
— В праздничные дни Великого Октября, — читал докладную Семечкин, — Емец Эдуард, ученик шестого класса, пользуясь незавезенной сапожной мазью, купил в сельпо три коробки мази и за десять копеек продавал раз начистить и скапитулировал на этом три рубля.
— Во-первых, не скапитулировал, а скопил, наверное, — спокойно пояснил Емец.
— Не умничай. У нас свои понятия, и ты нам свои буржуазные понятия не навязывай — не выйдет!
— Я ничего не навязываю. Объясните, в чем вы меня обвиняете?
— Объясним. Во-первых, ты в день Великого Октября торговал. Наживался на том, чего у нас не хватает. Ты рассчитал все!
— Я честно заработал и помог выйти из трудного положения детям, Я никогда не позволю взять чужого, а у вас это считается нормой. Вы берете и у государства, и у товарищей. Это намного хуже, чем честно делать бизнес!
— Ты язык не распускай! — сказал Слава. — Ты знаешь, что такое коллективизм? Это значит — все отдать товарищу!
— А почему ты все только отбираешь у товарищей, а ничего им не отдаешь?
— А что я отбираю?
— А все! Тебе малыши свои конфеты отдают, думаешь, я не видел? Ты и повидло в банках брал, и сгущенку.
— Ну вот что, Эдуард, сейчас о тебе речь идет, а не о Славе. У нас высшая справедливость: первый в совете и первый в ответе! Ты должен жить по нашим законам, и мы тебя научим жить по нашим законам, — это Шаров оборвал репатрианта.
К Эдуарду прикрепили Семечкина и Злыдня для проведения политико-воспитательной работы.
Когда заседание закончилось, Слава сказал Семечкину:
— Продал меня буржуй: сегодня ночью темную ему устройте. Только без меня, понял?
— Понял, — сказал Семечкин. — Может быть, тебе признаться?
— В чем?
— Ну, насчет сгущенки…
— Дырокол несчастный! — сказал Слава своему приятелю. — У меня авторитет. Понимаешь, авторитет у меня. Я главное лицо в интернате. — Слава вытащил две банки со сгущенкой. Продырявил обе и одну протянул товарищу: — Пей.
Семечкин отодвинул банку. И тогда Слава пояснил:
— Для начальства это не считается хищением. Из наших на нас никто пальцем не покажет: знают, что нам положено. А из-за чего мы с тобой днями и ночами колотимся тут?
— Чтоб справедливость была, — робко сказал Семечкин.
Слава расхохотался. Он держался за живот и ерзал по столу, выжимая из себя смех.
Может быть, все и не так было. Может быть, Слава так откровенно и не смеялся, но то, что он стал раздражать всех, и прежде всего воспитателей, — это уж точно. И педагоги зароптали. Даже Дятла возмутило то, с каким пренебрежением предводитель детского общества разговаривал со взрослыми. Однажды он обратился к Славе: «Надо проработать моих нарушителей — Полухина и Щипаева». Слава ответил сухо:
— Оформляйте.
— Все оформлено давно.
— Обратитесь к Семечкину..
— Обращался к Семечкину. Говорит, в порядке очереди!
— Правильно говорит. Справедливость должна быть. Волков вскакивал, когда входил детский вождь.
— Смирно! — командовал он. И — к Славе: — Что прикажете?
— Почему сведения о неуспевающих несвоевременно даете?
— Как несвоевременно? Семечкину передано все.
— Я не у Семечкина спрашиваю, а у вас. Я пойду к директору.
У директора Слава продолжал:
— Мы не выполнили ваших указаний потому, что учебная часть сорвала мероприятия. Я прошу вас принять меры.
— Хорошо, приму.
— И скажите, чтобы Николай Варфоломеевич не нарушал порядка, а то несправедливость будет, если он без очереди на разбирательство придет.
— Скажу.
Слава щелкнул каблуками и шепотом добавил:
— На меня там анонимка поступила. Не давайте ей ходу, а то на голову сядут. Говорят, что мы с вами все тянем из интерната, я — сгущенку, а вы — простыни и горбыль, и еще половики, говорят, отвезли в район…
— Ну вот что, Слава, ты во взрослые дела свой нос не суй. Иди.
Слава снова щелкнул каблуками. Директор вызвал меня:
— Что там у вас со Славой?
— Анонимное письмо, — сказал я. — Надо что-то делать. Коррупция настоящая. Я не думал, что так быстро все выродится.
— Вот что, — сказал Шаров. — Ни слова нигде. С нас штаны снимут, если узнают, что мы такую волю дали детям.
— А как же справедливость?
— Какая справедливость! Наломали дров — придется расхлебывать.
— Надо потихоньку лишать привилегий, — предложил вошедший Дятел. — Сначала комиссию распустить, а потом дыроколы спрятать.
— Дыроколы оставить, — сказал Шаров. — Не все сразу, а то опять наломаем дров. Нужно потихоньку эту демократию вышибать из мозгов.
— Может, усилить политико-массовую работу?
— Это хорошо, — сказал Шаров. — Но и это не главное.
— А что же?
— Закрыть надо все творческие мастерские, и прежде всего эти самые, художественные! От искусства все беды идут! В поле всех сволочей. В черный труд поголовно! Траншеи рыть! Держаки пусть строгают, чтобы дурь вышла. Напильниками гайки хай обтачивают, чтобы мозги прочистились, — вот это и будет демократия, черт бы ее побрал!
— Что ж, чередовать творчество с репродуктивной деятельностью — это мысль, — Смола сказал.
— Никаких чередований! — заорал Шаров. — Без чередований! Один голый черный труд!
— Черный труд — это прекрасно. У нас его почти не осталось, но найдем, придумаем чего-нибудь, — это я поддакнул.
— Опять за свое! — расхохотался вдруг Шаров.
Я следил за Шаровым. Нет, не случайно так открыто рассмеялся Шаров, что-то созрело в его мудрой голове. Так оно и было.
— Пойдем! — сказал он.
Мы решили, что Шаров нас на конюшню приглашает. Нет, он направился в комнату актива. По пути крикнул Петровне:
— И вы с нами!
В комнате сидели двадцать человек и под руководством Семечкина осваивали новую партию
