соединялось, не входило втулками, прорезями не совпадало, и это что-то было у меня в голове, и я чувствовал, что если это что-то не соединится наконец, то кончится все, и от этой мучительной расколотости ломило голову, глаза судорогой сводило, такая боль подходит, когда пытаешься обоими глазами рассмотреть переносицу, и я силился отвести глаза от переносицы, но их как магнитом стягивало, какая-то страшная триада — жив — не жив — жив — пересекала меня всего и никак не желала соединиться со словом «восстанет». А звуки, так ловко сбитые, уже пилой визжали: вж-вж-вж-вжи, точно ножовкой кто живую плоть распиливал. От этих звуков и от щемящей боли я и проснулся.
Передо мной лежала раскрытая книга. И Достоевский сидел, обхватив худыми пальцами колено, и губы сжал, и глаза свои в левый угол нацелил, где была входная дверь. Чтобы удостовериться, что это не сон, я еще прочел внизу: «Ф. М. Достоевский. Портрет работы В. Перова. 1872 г.» Еще и книгу пролистал, нашел те места, где Алеша об Илюшечке говорил. Нет, теперь это был не сон. Это была явь. Я здесь, а Коля Почечкин в корпусе. Я ринулся к корпусу. Вбежал в коридор, едва не сбив с ног Петровну.
— Чи перевирять мене прийшли? — сказала она. — Усих будила сьогодни. Бачите, дви цыбарки настяли.
— А Коля Почечкин как?
— От той, шо с Эльбою не расстаеться?
— Ну да, Петровна!
— Та спить, як сурок. Попикав ось у цю цыбарку и заснув.
20
В этом первом большом походе дети вдруг стали вести себя так, будто они самые лучшие на свете. Они конечно же не знали, какими бывают самые лучшие дети на свете. Поэтому им приходилось фантазировать, и нам приятна была эта игра. Эта игра была маленьким подарком за наши беды. Может быть, подарком судьбы.
А сначала не было игры. Сначала, как и требует того наука, были противоречия. Утром дети просыпались и кто-нибудь говорил:
— Есть хочу.
Мы, педагоги, отвечали:
— Есть хотим.
Потом дети повторяли настойчивый вопрос:
— Когда завтрак?
— Когда же завтрак? — повторяли возмущенно мы.
— У меня уже в желудке бунт! — кричал Слава Деревянко.
— У меня в желудке восстание сипаев, бой бизонов и три революции! — орал я.
И так протянулось до обеда.
Потом голоса и реплики исчезли. Лица детей будто подсохли на ветру. К нам подошли представители детского общества:
— Надо бы как-то сообразить поесть.
— Хорошо бы.
— Может быть, сготовить, есть же продукты?
— Надо бы что-то сготовить, — улыбнулись мы. — Неплохо чего-нибудь пожевать, а потом запить чем-нибудь горячим.
— Так в чем же дело! Мы сейчас, — сказали дети.
Игровое действо пробивалось сквозь толщу серьезности, как пробивается острие травы сквозь плотный асфальт. Мы с Александром Ивановичем стояли на этом асфальте, а зеленые стебельки уже искрились на солнце, и яркие блики от них зайчиками прыгали по детским лицам. И когда игровое действо было распознано, пришло удовольствие от тайной игры. Собственно, для нас она уже не была тайной, а вот для окружающих была загадкой.
Мы лежали с Александром Ивановичем на берегу Днепра. За действиями ребят наблюдали наши знакомые: завуч одной из школ, Варвара Петровна, ее сын, ровесник наших ребят, Степа, их папа, Владислав Андреевич, бухгалтер конторы «Заготскот».
— Пожалуй, на первое мы приготовим голубцы, а на второе — кашку манную, — это Маша нам докладывала.
— Голубцы — это очень хорошо, — сказал Александр Иванович. — Только сверху чтоб петрушка была.
— И укропчик, — добавил я. — Так, слегка притрусить.
— Хорошо бы и лучку свежего, — сказал Александр Иванович.
— Мы уже послали на рынок ребят, — отвечала Маша.
— Салфеточки, надеюсь, будут? — спросил я.
— Только для вас и для ваших знакомых, — ответила Маша.
— Кстати, план работы на сегодня я вам могу подписать, — сказал я.
— Хорошо, Витя к вам подойдет.
— Вот план работы, — сказал Витя. — После завтрака — репетиция, потом два часа — чтение книжек, а после обеда восемь спортивных соревнований: плавание, прыжки в длину, высоту, пинг-понг, бег на короткие дистанции, волейбол, баскетбол, фехтование.
— Я не подпишу план, — сказал я. — Здесь не везде расставлены ответственные.
— Разрешите представить план через двадцать минут?
— Александр Иванович, мы разрешим принести план через двадцать минут? — спросил я.
— Можно разрешить, хлопци хорошие, им можно доверить.
Когда дети ушли, Варвара Петровна тихо спросила:
— Они у вас всегда такие?
— Ужасные дети, — сказал я.
— Барбосня чертова, — сказал Александр Иванович. — Уже десятый час, а завтрака все нет!
— Представляете, Варвара Петровна, наша работа — ад! Приходится целыми днями лежать и ждать, когда они, черти, накормят тебя и проведут воспитательную работу в группе.
— Вы шутите? — усомнилась Варвара Петровна, не понимая, дурачат ее или взаправду все.
Мы между тем наблюдали за детьми. Смотрела в их сторону острым педагогическим глазом и сшибленная с привычных ориентиров Варвара Петровна. Дети между тем пришли с рынка, принесли зелень: петрушку, лук, укроп. Слава и Коля принесли хлеб.
— Черт знает что, — чертыхался Александр Иванович. — Они опять купили этот квадратный хлеб! Это же безобразие, я же говорил, что мы, педагоги, предпочитаем круглый.
Маша точно прочла мысли учителя. Она подбежала в белом фартучке, разрумянившаяся:
— А мы для вас круглый хлеб купили, а для ребят ржаной, квадратный — они так хотели…
— Молодцы, — похвалил Александр Иванович.
— Вы позволите вас накормить? — это Маша у меня спросила.
— Пожалуй, — лениво ответил я.
— Мы предлагаем позавтракать и вашим знакомым. Поели и разговорились.
— Степа! — сказала мама-завуч. — Ты только понаблюдай, какие воспитанные дети. Ты послушай, что каждый из них умеет делать. Коля, расскажи, пожалуйста, что ты умеешь делать. Степа, он умеет шить боюки и рубашки, тапочки и одеяла, писать картины маслом, играть с листа на баяне, он сверлит на станках, шлифует, долбит, токарит…
— Такого слова нет, — поправил Коля. — Надо говорить: токарничает.
— Ты слышишь, Степа? Подумать только, этот Коля еще может проплыть пять километров и пробежать десять верст, простоять на голове шесть минут, сделать двести приседаний и подтянуться на турнике шестьдесят шесть раз…
— А может быть, он врет? — сказал Степа, разглядывая Колю.
