найти избавление от дикой боли, то сумки от ваших ерзаний начнут лопаться, а это примерно то же самое в смысле ощущений, что и… ах, говорить об этом не могу… читал когда-то в средневековых романах, одним словом, что-то несусветное. И беда в том, что процесс разрыва тканей этих сумок длителен, он продолжается до тех пор, пока вы лежите, он сопровождается легкими обмороками, стонами, которые вырываются из вашей груди! И совсем другое, когда вы лежите на животе. Ваши руки покоятся над вами. Они летают в светлом озарении вашего бытия. Питаются духами вашей собственной ауры. Помните, руки — это те же глаза, те же органы чувств, то же половое зрение, половое чувство и половая добродетель. Руками, находящимися в несвободе, вы как бы зовете к себе Бога, умоляете: 'Приди ко мне, освободи меня!'
Я в самом начале сказал вам, что руководствуюсь своими провидческими данными. Я еще раз готов сказать самое главное!
Жители Каледонии, Заокеании, России, Муарии, Марихуании и жители всех прочих поселений! Тренируйтесь в лежании кверху и книзу руками до того, как вы окажетесь на экзекуционном столе! Совершайте выше описанные процедуры с вашими близкими, вашими дальними, родными и безродными, с руководителями и подчиненными, с белыми и черными, с красными и фиолетовыми. Добивайтесь добровольного смирения в недрах смирительных рубашек! Пусть ваши сумки плечевых суставов рвутся постепенно, пусть на месте разрывов нарастают швы — они вам пригодятся, когда настанет час вашего приобщения к светлому таинству!
Помните, что вы столько нагрешили в этом мире, что за вас уже никто не пойдет на Крест, никто не будет искупать вашу вину, ибо вам самим придется корчиться в муках светлого озарения, как корчился я, когда омерзительная Любаша за то, что я отказался дальше, дальше! сочинять свой манифест всеобъемлющего предательства, велела одеть меня в смирительную рубашку и положить пузом кверху, а с боков прихватить еще широченными кожаными ремнями. Я просил ее:
— Готов тебе дать сто манифестов. Только развяжи! Ты самая добрая и красивая!
— Ах вот как ты заговорил! Трус! Мы с тобой, как с лучшим из людей. А ты, как последняя тварь.
— В конце концов, меня нельзя уродовать до эксдермации!
— Никто не уродует вас, господин Сечкин. Полежите ночку, поймете, что такое настоящее высокое чувство, будете проситься на Крест, как на праздник.
И ушла, бестия! А я лежал на связанных руках, и брезент смирительной рубахи плотно облегал мое приговоренное несчастное тело.
44
Каким образом нашла меня тетя Гриша, я так и не узнал. Она пришла ночью. Легонько коснулась моего плеча:
— Степа. Сыночек. Принесла тебе творожку.
— Развяжи руки, тетя Гриша.
— Не могу. Не положено, — ответила она. — За мною следят. Сюда шла — крыльцо обвалилось. Только переступила порог, а оно за моей спиной — брык! Видишь, вся в пыли.
— Ну ослабь хотя бы веревочки, Агриппина Домициановна.
— Не могу, милый. Не могу. И не проси. Съешь творожку. Когда УУУПРа сгорела, меня в БИРНАЙПРОДСИЛ перевели. И не выговоришь. Это биржа по найму труда и его продаже. Теперь труд продают и покупают. А Шубкин отделом ведает.
— Разве он не сгорел?
— Слегка поджарился. Теперь всем говорит: я готовился стать фиолетовым. И впрямь рожа у него в рубцах, иссиня-красная.
— Скажи, чтоб он пришел ко мне.
— Это я могу. Он и спит на службе. Напьется, как свинья, и спит. Я сейчас пойду в контору. Деньжата есть у тебя? Возьми мои две сотенные: пригодятся.
Шубкин пришел под утро.
— Что же они, сволочи, так с тобой? Могли бы и поаккуратней. Ведь актер, как никак, — Шубкин хрипло рассмеялся, откашливаясь. — А я, брат, чуть не сгорел. Ты мне пару стольников не подкинешь?
— Возьми в кармане.
Шубкин вытащил две сотенные. Спрятал у себя на груди. Я взмолился:
— Развяжи руки. Боль нестерпимая.
— Я могу развязать. Но это не решение проблемы. Надо глубже смотреть. В твоем деле нельзя мельчить. Пойду с вертушки позвоню Агенобарбову. Он теперь в почете. В семье Прахова по субботам выступает. Пашка Прахов тоже пошел вверх: депутатским баром стал ведать. Вот воля ему!
— Позвони Прахову.
— Это я тебе обещаю как на духу. Сегодня же позвоню.
Часа через два мне передали записку от Прахова. В ней было написано: 'Встретимся на спектакле. Обязательно приду. Рад за тебя и даже слегка завидую. Крепись, старина. Целую. Прахов'.
Мои надежды рухнули.
45
Добрых два часа я провозился с гвоздем. Он торчал почти в самом карнизе. Я подвинулся к гвоздю вплотную. Гвоздь был ржавый, старый, погнутый, но достаточно крепкий. Я ни о чем не думал, ничего не решал. Я действовал: хотел во что бы то ни стало зацепить за гвоздь шейную вену и что есть силы потянуть на себя. Дважды мне удавалось вонзить гвоздь в шею, но вена почему-то ускользала. Кровь шла не внутрь (я рассчитывал захлебнуться), а вовне.
Третья моя попытка сорвалась, потому что пришел Агенобарбов.
— А вот это ты зря. Если уж так не хочется тебе играть в спектакле, могу взять замену. Твой Ксавий приговорен фиолетовыми, отличный материал, и он соглашается. Потом, дружище, здесь есть шанс. Фиолетовые на последнем собрании приняли решение: публика имеет право прекратить или приостановить эксдермацию. Все будет зависеть от того, как приговоренный сыграет.
— Я не в состоянии играть, — сказал я шепотом.
— А тебе не придется особо трудиться. Все за тебя сделает фонограмма. Главное — твое тело. Такие мышцы. Такой торс — Родену и не снилось ваять такие бицепсы.
— Делайте со мной, что хотите, — сказал я. — Только развяжите руки. Затекли.
— Развязать, — приказал Агенобарбов. — Врача, парикмахера, массажиста, гримера!
В один миг явились названные люди и стали меня обрабатывать. Я глядел в зеркало и наблюдал, как менялось мое лицо.
— Какая прекрасная кожа, — говорила гримерша. — Я слегка уберу вот эти царапинки и ссадинки. Я только что гримировала Ксавия. Он педантично требователен. Надеется, что его переведут в дублеры. А вы не соглашайтесь. У вас есть верный шанс. Народ взбунтуется, когда увидит ваше прекрасное лицо. Генофонд надо беречь. Это хорошо понимают фиолетовые, и этого не понимали красные.
Гримерша была болтливой, и в ее болтовне явно проскальзывало какое-то тайное знание. Она намекала, что может связать меня кое с кем. Я чувствовал, что речь идет о Зиле. Но видеть ее не хотел. Не хотел еще раз услышать, что не только моя душа, но и кожа продана темным силам. В этом месте моих раздумий гримерша осклабилась:
— А вы напрасно так думаете, — сказала она. — Сейчас темных сил нет. Все поменялось местами. Мы в свету, а ваши боги во тьме кромешной. Что ж, посветите им своим единственным и последним факелом… Ступайте. В вашем запасе больше семи часов.
