гомиками, эксгибиционистами, коллективистами, педерастами. Она любит оргии. А ты любишь оргии?'
Я молчал, понимая, в какой трясине оказался. А она продолжала: 'Любовь — это подлинное всеединение, это самая великая радость оттого, что ты доставляешь счастье другим. Кстати, моя Шурочка фригидна, потому что у нее нет и намека на клиторную чувствительность, а учиться она не хочет. А знаешь почему многие красивые женщины фригидны? Потому что они не ориентированы на то, чтобы доставлять радость другим. Их мозг, душа и чувства во власти гордыни: даже к любимому они не в состоянии снизойти. Их самоґмнение настолько высоко, что они, даже если сознают, что оно им во вред, не в состоянии преодолеть его. Я никогда не ношу трусиков и всегда готова понять и принять любого мужчину, если он мне по душе или мне его очень жалко! И мужчины это не просто ценят, они рождаются заново! Многие женщины жалуются, что мужчины входят в них и выходят из них как будто компостируют в троллейбусе проездной билет. Но если женщина лежит как доска, она этого заслуживает. Нужно перестать быть дельфийскими пифиями, вокруг которых надо ходить с иерихонской трубой, чтобы пробудить эрогенный Сезам. Это любимые слова моей знакомой француженки. Она евангелистка. Она любит говорить о сексе так: 'Вы хотите, чтобы к вам пришел Великий Оргазм. Великий, как Вечность, подарите партнеру лучшую часть вашей души, ибо сказано в Библии — ищите и обрящете, стучите, и вам откроется. Нужно не только любить давать, надо еще знать, как это делается''.
Когда я сказал, вздохнув: 'Бедная Любаша, бедная Шурочка, бедные женщины, тонущие в грязи', она улыбнулась и ответила: 'А грязелечение тоже полезно'.
Снова и снова я ощущаю в себе неспособность любить Шурочку и Любашу, неспособность помочь им расстаться с бесовскими утехами. Что из того, что Шурочка и Любаша сыграют свою роль, ощутят минутный успех и даже славу?! Что из того, что с ними побывает еще один легион мужчин?! Прав Соловьев, из греха можно подняться, навсегда выйти только в одном случае, если человек этого сам
Я вдруг ощутил, что смерть мне не страшна. Что я ее не боюсь, ибо мне показалось, что в моей душе зажглась Любовь, а Любовь — это и есть Бог…
15
Я, должно быть, так увлекся своими размышлениями, что не заметил, как кто-то вошел в мою обитель.
— Вы что оглохли, Степан Николаевич! — Я поднял голову и увидел Кончикова. Признаться, я ему не обрадовался: он помешал моему общению с Богом. — Да у вас настоящий потоп. А холодина!!! Ведра у вас хоть есть?
— Откуда у меня ведра? — сказал я. А он махнул рукой и, прыгая с ящика на ящик, выскочил из комнаты. Через минуту я уже слышал, как в коридоре он шумел, доказывая неотложность мер:
— Ваш дом рухнет к чертовой матери, если не убрать воду! Все подвалы залило водой. Отопление и электрика выйдут из строя! Немедленно надо принять меры. Я сантехник, но бесплатно работать не буду. Бабки на бочку — найдем вам слесарей, штукатуров и каменщиков — починим канализацию и отопление… Решайте, а то я уйду на другой объект…
— А вы, собственно, кто будете? — раздался чей-то старческий голос.
— Да никто. Просто предлагаю услуги. Не хотите — идите в ЖЭК, там никого сроду не бывает, вот уж вторую неделю все пьянствуют. Самогонки наварили и балдеют в котельных. Власти в стране нету, сами знаете…
— И скоко ты возьмешь?
— Да немного, отец: на выпивку, да на закуску, да на похмелье с закуской, конечно, да умножь на пятерых… Вот и посчитай…
— А за какой срок сделаешь все?
— А как мастеров найду! Найду сегодня — к завтрашнему дню можно и к работам приступить. Дня за три управимся.
На следующий день действительно работы закипели: воду убрали, стали чинить отопление. Жители были благодарны Кончикову, который то и дело приходил ко мне.
— Побывал я у матери. Она всему виной. Рассказал я ей, как вы меня трижды спасли, а она как закричит, несчастная: 'Держись ты этого человека, как вошь кожуха! Иди и сделай ему какое-нибудь добро, а не сделаешь, Бог возымеет на тебя обиду, накажет сурово и сделает тебя ассирийцем'. А что такое ассириец, понятия не имею. А потом еще старуха моя сказала: 'Не пойдешь с покаянной к нему — сама пойду, а тебя к лешему прокляну…' Вот я и пришел…
— А сам бы не пришел? — спросил я.
— Может быть, и пришел, только не сразу. А оно видишь как вовремя, в аккурат получилось.
— У Анки не был?
— Боюсь. А хочу проведать. Очень хочу. Пошел бы к ней жить, если бы приняла. Как ты думаешь?
— Не знаю, это у нее спросить надо.
— Тут у тебя ничего не осталось? Дай мне каплю пропустить.
Я вспомнил, что его бутылку засунул в шкаф. Он выпил, закусил огрызком хлеба, запил водичкой и сказал:
— Скажи по правде, ты простил меня?
— Простил, — ответил я спокойно. — Но что тебе даст прощение?
Я не ожидал такого поворота нашего разговора. Сашка вдруг откинулся на стуле:
— Да как что даст? Да у меня уже душа на место возвратилась. Я дышу как свободный человек, и мне не страшно ничего.
— А раньше?
— А раньше я, как зверь был.
— А как же ты в Бога верил?
— Там, в колонии, мы все верим в Бога, только Бог у нас другой там: он не против, чтобы мы покуражились над теми, кто над нами ненасытно поиздевался…
Наш разговор перебил стук в дверь. Я крикнул: «Войдите», и на пороге, к моему изумлению, показался Шидчаншин. На его лице была написана какая-то виноватая растерянность:
— Я еле-еле нашел тебя, — сказал он, озираясь. — Я по делу и ненадолго. Простите, — обратился он к Сашке, — я не знаю, кто вы, но хотел бы со Степаном Николаевичем поговорить наедине.
Мне это обращение Шидчаншина не понравилось.
— Он — мой брат, — неожиданно для себя сказал я. — При нем все можно.
— И все же, извините меня, — заискивающе улыбнулся Провсс, — не могу я при свидетелях. Я вас глубоко уважаю, но…
— Да мне самый раз в котельную бежать, — сказал Сашка и направился к выходу.
— Ты, надеюсь, письмо получил из своего ведомства? — с места в карьер начал Провсс.
— Никакого письма не получал.
— Как так?
— Очень просто, мне было не до писем, да и письмам было не до меня. Я чуть здесь не окоченел. И если бы не Сашка…
— Я считаю твой шаг безрассудным с отдачей квартиры, но об этом потом…
— А почему безрассудным?
— Ну пойми меня правильно, надо в целом о благе народа думать, а не хутора сооружать. Заплаты ничего не дадут…
