— Я ничего не могу сделать! — отвечал Черя. — Франц загнал меня сюда и не выпускает!
Черя приоткрывал дверь — и тут же пес кидался на двери, озверело рыча.
Учителя, приговаривая: «Ну, погоди!» — отправлялись на уроки, а Черя, когда никого не стало, вышел из учительской, н тоже вскоре его увидели за партой. В тот день, а потом еще целую неделю он, Чернов Валерий, все же не сидел за партой, так как его исключили из школы, но очень скоро из-за всеобуча и идя навстречу его отцу, Кузьме Савельевичу Чернову, Валерия восстановили в списке учащихся. И Чернов стал ходить на занятия. Об этом случае учителя вспоминали с оттенком некоторой любви: Черя был необычным мальчиком, все-таки никто ни у нас, ни за рубежом не мог умножать и делить любые шестизначные цифры на двадцать один, извлекать корни из громоздких чисел, делить и прибавлять столько разных цифр.
Ненавидел Черю по-настоящему только один человек. Этим человеком был Альберт Михайлович Рубинский.
Ко времени новой истории, связанной с убийством Франца, этой ненависти у Рубинского накопилось с избытком.
А случилось вот что.
В двадцатых числах апреля, когда уже была объявлена охота, Черя кинулся искать пропавшего Франца и нашел его убитым из дробовика на берегу Печоры. Черя знал, что Франц никому не подчинялся, его могли увести лишь два человека — его друзья — Коля и Саша. И Черя решил:
— Они убили. Я отомщу за Франца.
— Как ты отомстишь? — спрашивали у Чери.
Черя плакал. Огромные слезы выкатывались на его веснушчатое лицо. И намерения у Чери зрели жестокие.
Рубинский предлагал отправить Черю в колонию. Но за что? Прямых посягательств на жизнь соучеников не было, К тому же Черя был в этой истории пострадавшей стороной.
И в тот вечер после разбирательства истории с Черей Рубинский мне сказал:
— У меня точных данных нет, но собаку Чернова убили не случайно. Говорят, пес затравил человека.
— Есть доказательства? Доказательства, а не слухи?
— Какие могут быть доказательства?
— Так и нечего соваться с дурацкими предположениями.
Рубинский пожал плечами и, не попрощавшись, ушел.
В этот вечер я отправился к Черновым.
Это происходило две недели назад. Валерию Чернову поручили написать кое-что к спектаклю-лекции о Сурикове. Он должен был разработать две сцены: сцену вылавливания стрельцов и сцену их допроса.
— А можно с собаками? — спросил Черя, загораясь.
Я представил огромного Чериного пса на сцене — эффектно — и кивнул головой. Саша и Коля тогда переглянулись.
— Еще чего не хватало, — сказал Саша.
— А это соответствует исторической правде?.- спросила Света.
— Собаки всегда были, — сказал Черя. — Я вам принесу историю служебных собак.
Черя по сценарию сам должен был играть рыжебородого стрельца, которого на сцене затравит Франц и приведет за подол белой рубахи к стражникам, И пес во время допроса будет лежать у ног стражников и рычать на Черю.
По замыслу все выходило хорошо: темные своды погреба, свечи, оружие, монахи и рычание огромного пса, который то и дело будет поднимать голову и издавать грозные звуки.
И вот когда кто-то убил Франца, я пришел к Черновым.
Черя посмотрел на меня со злостью.
— Ты чего это? — спросил я.
— А вы все против меня, — сказал он в запальчивости.
— Откуда взял ты это?
— Вот так настроен! Беда, — сказала мама Чернова, маленькая, худенькая женщина. — Я ему внушаю: ты к людям с лаской иди, и они к тебе добрее станут. Собачку, конечно, тоже жалко, но чего уж теперь делать?
— А где отец? — спросил я.
— А вы отца не трогайте! — вскипел вдруг Черя. Отец вошел явно хмельной. Подошел ко мне пошатываясь.
— Здорово, здорово, — сказал. — Бедой запахло в нашем доме, вот что скажу тебе, учитель.
— Этого быть не может. Чернов махнул рукой:
— Все может быть. Жаль мальца. Погибнет ни за что. Все против него. И этот ваш жидок. Попомните мое слово! — вдруг вскипел отец Чернова. Встал и пошатываясь пошел к окну. — Попомните мое слово, тронете мальчишку, плохо всем станется!
— Откуда вы взяли, что все против него?
— Да бросьте. Не то говорите. Ну зачем не то говорить? — спросил меня в упор Чернов, и на меня пахнуло перегаром.
Мать между тем накрывала на стол.
— Садитесь. Грибочки. Семужка, Выпейте по рюмочке.
Отец разлил в три рюмки: мне, сыну и себе.
Я посмотрел на Черю. Он отодвинул рюмку.
— Пей! — сказал отец.
Я отодвинул и свою рюмку. Что-то на меня нашло.
— А чего вы, собственно говоря, кричите! — вдруг сказал я. — Я могу уйти!
Я уж было пожалел о своих словах, но Чернов мигом вдруг переменился, приказал жене убрать рюмки, потребовал чаю, мать забегала, и мне стало стыдно за свою вспышку. А он сидел поникший и уже совсем не злой.
— Говорят в народе: пришла беда — отворяй ворота. Мирное время, а я троих похоронил за год. Старики, как сговорились, в две недели померли. Сначала отец помер, а только отца похоронили, девять дней отметили, у меня билет уже в кармане был, — мать скончалась.
Тихая была все дни, а потом легла спать часа в три, а наутро не встала. Вот так. И только приехал сюда, пожил два месяца — опять телеграмма — брат помер. А тут еще на службе одни неприятности.
— А что на службе?
— Новую работу надо искать. Лагеря все свертывают. А куда мне идти, когда нету никакой профессии? В сторожа?
— Может, помочь? — спросил я.
— Мне уже не помочь. Конец! — Чернов потянулся к стакану. Налил. Выпил. — Сынку помогите, если сможете. Только и тут прокол будет.
Чернов плакал. И было неприятно, как он открыто это делает.
— У вашего сына блестящие способности. Надо ему взяться по-настоящему, иначе на второй год останется.
— Теперь уже на третий.
— Я вам обещаю, что Валерий непременно станет одним из лучших учеников. В этом я могу поклясться.
— Житья ему в школе не будет, — вытирая слезы, сказал Чернов.
— Директор хорошо относится к Валерию.
— Директора я знаю. И он меня лет двадцать знает. А вот учителя его ненавидят. Все, кроме этой Екатерины. А она хоть и говорит, что Валерка самородок, а все равно ему одни двойки ставит.
Мы прошли в комнату, где занимался Валерий.
На столе было несколько рисунков к декорациям, а на стене, рядом с суриковской репродукцией «Боярыни Морозовой», собственная картина Чернова: протопоп Аввакум с собаками.
