Аввакум был просто красив. Он потрясал палкой, а стая собак извивалась вокруг него, не смея подступиться.
— Неужели сам придумал? — спросил я.
— Собак сам придумал, а Аввакума срисовал.
Он показал мне репродукцию: я не видел такой раньше. Прочел внизу: «Изображение Аввакума на иконе XVII века. Собрания Хлудова в Гос. Историческом музее». Удлиненная фигура протопопа с двумя поднятыми перстами на фоне, так мне показалось, не то стены каземата, не то ямы, в другой руке у протопопа рукопись — длинный свиток.
— А чего ты свиток сделал сине-фиолетовым? — спросил я.
— Так в яме же сидел. А бумага всегда покрывается от сырости синими и фиолетовыми пятнами, — ответил Черя.
— Собаки превосходно контрастируют с мудрым покоем протопопа. Поразительная точность рисунка.
— Да он без отрыва руки может вмиг любое животное изобразить. А ну, Валера, покажи! Я посмотрел на Черю. Он замялся.
— Ну покажи, — попросил я.
Черя взял карандаш и в полминуты нарисовал собаку, точь-в-точь Франц получился.
— А ну еще?
И Черя нарисовал пса бегущим, бросающимся на кого-то.
Мы вышли на крыльцо. Чернов суетился:
— Пойдёмте-ка со мной.
Он поманил меня в сторону сараев. Открыл дверь ключом. Зажег фонарь. Подошел к бочке. В рассоле виднелись рыбьи спины. Одну из хребтин Чернов вытащил из бочонка.
— Я вам заверну. И не думайте! Не отказывайтесь!
Я шагнул за дверь.
— Обидите, обидите кровно, — сказал Чернов.
— Хорошо, — сказал я. — Половину. Давайте я сам отрублю.
Топором я отсек от хвоста. Чернов завернул в бумагу, и я спрятал рыбу в портфель.
— Послушайте, — сказал я. — А правда, что вы вылавливали бегунов с собаками?
— Так чего уж тут скрывать? Две медали «За отвагу» имею. Дело нелегкое. Это теперь порасшаталось всё.
— А вот этот последний случай…
— С Вершиным, что ли?
— Как-как? Как его звали?
— А черт его знает, как его звали, сказал Чернов. — Помер он. Нет его в живых.
— Так этого вы что, тоже вылавливали?
— А как же? — спокойно сказал Чернов. — С Францем за ним двое суток до самой Юсь-Иглы бежал, а он, сволочь, под мостом сидел целые сутки, а я на обратном пути только и взял его, окоченевшего. Почти мертвый был.
— А как это было?
— Я возвращался с Юсь-Иглы, а собачки Франц и Копега вперед пошли. Слышу — залаяли. Ну, думаю, зайчика травят. А они этого очкарика нашли. Потащил я его к сторожке, где связь у нас была. Думаю, оживет. Все они так, когда с собачками поиграют, мертвыми прикидываются. Тепло было. Я его приволок с собачками на своем парусиновом мешочке: накидочка у меня навроде мешочка сделана.
— А не тяжело?
— Какой там тяжело! Худенький он. Дистрофик.
— А говорят, что у него реабилитация была?
— Пришла амнистия попозже, когда он уж и концы отдал.
— А отчего?
— Слаб был до чрезвычайности. Да простыл. Попробуй на морозе под мостом сутки почти в одной фуфайчонке просиди.
— А для чего под мостом? — еще раз спросил я.
— А как же? Сначала по воде километра два следы заметал, а потом под мостом спрятался. С расчетом спрятался. Его по лесу ищут, а он у лагеря хоронится. Прекратят поиск, а он и выходит на волю как ни в чем не бывало.
— А почему он не дождался реабилитации?
— Как же не дождался, дождался. Только документики на него еще не пришли. А сообщить-то ему сообщили, что он подчистую, в полном оправдании должен выйти на волю. Но всему свое время. Нельзя без документов выпускать, не положено, там у нас, как вы знаете, и бендера, и власовцы, и басмачи содержались, не каждому реабилитация полагалась, и кто знает, почему вдруг всем пришли бумаги, а на него задержали, может быть, под самый занавес там где следует и выяснились какие-нибудь новые обстоятельства, всякое в лагерях бывало.
— Ну и что же? Он не дождался бумаг и убежал? Для чего?
— Вот этого я не скажу.
— А откуда он узнал о своей реабилитации?
— А из Москвы письмо получил, не то от жены, не то от невесты, она сюда как раз и сама вроде бы как прискакала. Вот так-то. А теперь одни неприятности всем.
— Кому, собственно?
— А всем. И начальнику. И охране.
— А начальнику, это что, самому Шафранову?
— Говорят, и его по этому делу будут таскать.
— Его-то за что?
— Как же, за все он теперь отвечать должен один. Ссылать — так все, а отвечать — так теперь одни мы. Вот так!
— И вам неприятности?
— А шут их знает. Я по заданию шел: наряд в зубы, и топай.
— А сын знает об этом случае?
— А как же? Сынок всегда меня провожает, когда я по заданию иду. Всякое может быть. Один раз так меня колышком саданули — два месяца в больничке провалялся. Медаль тогда и дали. К ордену представляли, а потом медалью отделались. Не положено все это рассказывать, да теперь уж все равно все про все знают. Меня на днях в магазине как хлопнет один гражданин по плечу да как заорет на весь магазин: «Собаками народ травишь!» Я ему: «Ты что, спятил?» А он: «Видели тебя!» — и с кулаками на меня. Хорошо, участковый подоспел. Сроду такого раньше не было.
— Еще чего случиться может? — сказал я.
— Мне-то уж не страшно. Нажился я. А вот детишек жалко.
Я стоял на порожке сарая. Переминался с ноги на ногу и не мог понять, что же со мной происходит. И жалостью, и злостью переполнялось мое нутро, и ничего не мог я сказать.
— Всякий раз, как рыбки понадобится, всякий раз приходите ко мне, — сказал между тем Чернов. — Сам промышляю.
Я взглянул на портфель и ахнул: из портфеля текла мутная рыжая жижица.
— Я, пожалуй, у вас этот сверток оставлю, — сказал я. — У меня в портфеле тетрадки.
— Понимаю… — сказал Чернов, поглаживая сверточек.
И так жалко он произнес это слово «понимаю», точно его самого настиг и догрызал какой-нибудь волкодав по имени Франц или Копега.
10
