нравственное прозрение. Если оно есть, значит, идет крайне важная работа. У нас только видимый хаотизм. На самом деле все бьет в одну точку. Мы исследуем кладовые человеческой культуры.
— Замечательно, — сказал Новиков. — Хорошо бы над какой-нибудь пьесой исторической основательно поработать, не торопясь. Подготовить хорошие декорации. Можно было бы подключить и математиков — всесторонне чтобы было все…
— По сути, такая работа и ведется.
— Я вам много обещать не могу, но кое-что дам вам по внеклассной работе.
— Я вас не понял.
— Заплатим за ваш труд. Рубинскому мы доплачиваем за хор и с вами найдем способ рассчитаться.
— Я вполне обеспечен материально.
— Ладно, это мои заботы. Я вас хотел еще спросить вот о чем. Вы знаете контингент учащихся?
— Ну, разумеется, в пределах каких-то.
— Вы стали ходить по домам? Это хорошо. Но у нас сложный контингент, да и время сейчас не из легких.
— Вы что имеете в виду?
— Нездоровые ходят слухи. Некоторые, воспользовавшись последними событиями, стали не нашу линию проводить. Нет, я вас ни в чем не обвиняю, но будьте осторожнее.
— В чём?
— Подумайте. Не торопитесь, а подумайте.
У меня создавалось впечатление, что Новиков меня о чем-то основательно предупреждает, а о чем, я не знал.
— Вы что-то хотите определенное сказать?
— У вас есть друзья, знакомые?
— Есть, а что?
— А как вы устроились? Квартира как?
— Квартира отвратительная. Холодина собачья. Соседи алкоголики.
— Я подумаю о квартире, — улыбнулся Новиков. — Вы подайте заявление в местком на улучшение.
— Я уже подавал. Отказали.
— Нет, вы теперь подайте. Я думаю, что местком должен решить положительно.
Я ушёл, и мне неспокойно было на душе. Что имел в виду Новиков. Кого он опасается и чего? Бреттеров? Рубинского? Геру? Я и не думал, что все так быстро перестроится в моих отношениях с Новиковым: иные проблемы придется решать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Я читал Толстого и Достоевского и видел то, как и в чем был ограничен Макаренко, не принявший Достоевского, считавший, как и многие его современники, великого мыслителя создателем вредной «достоевщины», философии самокопания. Я вчитывался в содержание закона, открытого Фурье, закона притяжения как основы жизни. Я размышлял над тем, почему люди так тянутся друг к другу, так страстно спорят друг с другом, так страдают друг от друга: чем ближе, тем больше страданий, набрасываются друг на друга, как убийцы (поразили отношения Вронского и Анны), расстаются, и снова неудержимая сила закона притяжения влечет их друг к другу. Я мучился стремлением понять глубинный смысл потрясений героев Достоевского: что движет их страстями, какая неразрешимость вкручена в их ущемлённо-болезненный разум, какая кислота разъедает их совестливость.
Создавая с детьми, как мне казалось, новую систему отношений, основанную на самоуправлении, я входил в бурные потоки детских притязаний и страстей, иногда эти потоки пересекались, и нередко между детьми вспыхивали ссоры. Я видел их затаенные обиды, вероломства, предательства. Я хотел преобразовать мир детского общения, я постоянно сталкивался с тем, что мои дети говорили: а над нами смеются, мы одни как дураки занимаемся этим самым всесторонним развитием, работаем на фабрике, шьем себе рубахи и пишем стихи. Я понял: нужна более широкая социальная система, чтобы отдельный микроколлектив или личность ощущали влияние друг на друга.
Я рассказывал о своих замыслах Рубинскому. Он возражал. А однажды заметил:
— Руссо придумал самую гуманную теорию. Робеспьер, восприняв эту теорию, стал уничтожать не только врагов и оступившихся, но и самых преданных революции.
— Субъективный фактор, — ответил я.
— Нет. Робеспьер, как и его сообщники, не был нравственно подготовлен к демократическому устройству общества.
— Ты хочешь сказать, что и наш коллектив не готов к самоуправлению?
— Именно это я и хочу отметить. Я видел твой список совета: Чернов, Надбавцев, Шафрэнова. Как можно ставить у власти тех, кто не властвует над самим собой?
— Добавь еще: кто безнравствен.
— Добавлю.
— По-твоему, выходит так, что из замкнутого круга никак не выйти: демократия в детском обществе невозможна, потому что дети безнравственны, а дети безнравственны, потому что нет школьной демократии.
— Наконец-то ты четко сформулировал идею.
— Ты не учел самого главного. У педагогики нет выбора: она должна воспитывать хороших людей, и для этого необходимо демократическое устройство коллектива.
— Демократия как средство?
Я подумал. Я тогда еще не знал многих хитросплетений между средством, целью и результатом. Много времени спустя я лишь усвоил формулу: человек- всегда целы и никогда средство. А что такое коллектив? Это единение личностей, а не средств.
А тогда я сказал Рубинскому:
— Да, демократия является и целью, и средством, и результатом воспитания.
— Для тебя демократия синоним дисциплины, а не свободы.
— Только в рамках настоящей дисциплины может быть подлинная свобода личности.
— Дисциплина подавления, дисциплина в наручниках?
— Именно против твоего авторитаризма будет направлена дисциплина демократически устроенного коллектива.
— Это будет демократия Чернова и Шафрановой?
— Чем тебе не нравится Шафраиова?
— Неуравновешенностью. Экстремизмом.
— Она талантлива и полна энергии.
— Ей недостает мудрости, смирения и кротости.
— Это идеал девушки девятнадцатого века.
— Значит, я старомоден. Странно, как в тебе сочетается интерес к Толстому, Достоевскому и ко всякой времянке.
— Я не примечал смирения у девиц Толстого и Достоевского.
— Это верно, — промычал Рубинский. — Но я все равно против Шафрановой, Она занята только собой.
