Печора

Педагог говорит о том, что существуют еще и общечеловеческие ценности. Понимаете, нет общечеловеческих ценностей. Есть классовые ценности. И ваш Аввакум, и ваш Савонарола защищают ценности своего класса. Аввакум потому и погиб, что выражал ценности отживших бояр, на смену которым пришла знать новой, генерации.

— Нельзя так Аввакума рассматривать. Чтобы его понять, надо заглянуть глубже. Надо посмотреть на него с точки зрения общечеловеческих, высших ценностей: совести, доброты, искренности, народности. Аввакум никак не должен быть смешан с отсталым боярством. Он выше и старой и новой генерации. Так же и Савонарола. Они в видении ценностей, в видении мира приближаются к Рафаэлю. — Это Аввакум? — И Новиков расхохотался.

— Ну, ты и загнул, — поддержала Новикова Алина.

Я смотрел на Алину. А она уходила от моего взгляда. А мне не стыдно было рассекать на части ее предательство. И я теперь уже спорил с Алиной, а не с Новиковым. И Новиков был рад тому, что его поддерживает новая музыкантша.

— Конечно, загнул, — продолжала Алина. — В Рафаэле нет и грамма жестокости, а Аввакум сплошная жестокость. Я недавно прочла «Житие». Как он хватал за шиворот провинившихся и в землю носом, да по спине палкой, смирение и доброту воспитывал в пастве своей, вот так Рафаэль!

— Тебя бы носом в землю, чтобы научилась понимать что-то! — сказал я. И это было совсем грубой бестактно.

Я понял, что совершил непоправимую ошибку. И Новиков тут же воспользовался ею.

— Вы не обижайтесь на Владимира Петровича. Вы правильно заметили: он склонен к преувеличениям, — сказал Новиков, глядя на то, как лицо Алины покрывается румянцем.

Я думал над тем, как бы мне исправить ошибку. И сказал:

— Я не так выразился, простите меня, Алина Сергеевна.

Это прозвучало тоже нелепо. Алина посмотрела на Новикова, точно спрашивая у него: «Ну что, простим?»

— Надо простить, — посоветовал Новиков, мягко улыбаясь

— Рафаэль бы простил, а Аввакум ни за что!

— Аввакум еще бы плетью огрел! — снова рассмеялся Новиков. И мрачновато добавил: — Как сложно все в этом мире. Конечно же, в Аввакуме есть что-то и привлекательное, чистое, что делает его выдающимся человеком.

— Аввакум интересен в личностном плане, — сказала Алина, говоря это Новикову, точно меня здесь и не было. — Он непосредственный человек. Помните, когда вырвали Федору язык, он руками стал шарить во рту у товарища, чтобы убедиться в том, что языка нет.

— Вы хорошо знаете древнерусскую литературу?

— Благодаря нашему общему другу, — ответила Алина, поигрывая глазками… — Я с детьми подбирала к его спектаклям музыку. Когда речь шла о Рафаэле, я играла Моцарта и Сен-Санса, Чайковского и Паганини. А для сопровождения сцен из жизни протопопа я нашла великолепные куски у Мусоргского, Бетховена и Шумана. Есть, конечно, в Аввакуме какая-то великая сумасшедшинка…

Они разговаривали между собой. А меня точно и не было здесь. А я не мог уйти от них. Мне досадно было по разным причинам, и главной была та, что меня все же обвинили в идеологических изъянах, не просто в каких-либо методических искривлениях, а в политических ошибках. И Алина знала и понимала это, И продолжала плести всякую ерунду, поддерживая тем самым Новикова.

Это потом, уже я думал. Как же так случилось е жизни, что мы какие-то главные вещи не называем своими именами? Почему я Новикову не мог объяснить, что никаких идеологических искривлений я не допускал, что у меня нет другой родины, что в этой моей и Новикова родине я защищаю самое лучшее, что есть в ней, и что это самое лучшее смыкается, соединяется, сливается воедино со всеми лучшими общечеловеческими образцами, что только так и воссоздается в сердце воспитанника человеческая культура. Впрочем, вся суть-то и была как раз в том, что ни Алина, ни Новиков меня все равно бы не поняли. Я глядел на Алину и поражался, с каким подобострастием она заглядывала в рот директору. Как она улыбалась. Как играла глазами. И Новиков оценивал прелесть Алины. В нем проснулся мужчина. И этот мужчина сейчас напропалую кокетничал, и от этого мне становилось еще горестнее.

— Ну так что? Снимать спектакли? — спросил я. И это была моя новая глупость.

— У вас Владимир Петрович, болезненное самолюбие. Нельзя с таким самолюбием общаться с людьми. Приведите себя в порядок, а потом разговаривайте. — Эти слова уже Новиков произнес разгневанно.

И Алина опустила глаза, ей было стыдно взглянуть на меня. Она точно говорила: «Ну вот, так тебе и надо! Получил за свою невоспитанность! Так тебе и надо!» И мне было больно оттого, что она так думает.

— Я вас не понял, — сказал я. — Мне снимать спектакли?

— Это ваше дело. Я сделал все, чтобы вы нормально работали, — ответил Новиков и ушел прочь.

Я некоторое время помедлил, не глядя в сторону Алины. Ждал, что она скажет. А она, наверное, ждала, что я скажу в свое оправдание. И я почему-то не мог ей сказать напрямую: «Ты меня предала!» И она не могла меня обвинять напрямую, иначе как же она может оправдать себя? И мы молча оделись. Молча вышли на улицу. И молча говорили меж собой:

Я: Мне показалось, что ты ко мне хорошо относишься.

Она: Ты совершенно невоспитанный человек.

Я: При чем здесь воспитанность?

Она: А при том, что мне стыдно было за то, как ты ведешь себя. Ты был мне просто неприятен. И я была на стороне Новикова, потому что он вел себя самым достойным образом.

Я: Ну и катись к своему Новикову!

Она: Вот, снова твоя невоспитанность, Нельзя так. Ты становишься отвратительным, когда в тебе просыпается злоба!

Я: если бы не было во мне этой злости, может быть, не было бы ничего. Я и злюсь оттого, что кругом одно непонимание.

Она: А я бы так не сказала. Новиков все понимает. И с ним приятно говорить.

Я: Его понимание мертво. Вообще всякое ограниченное понимание мертво, как мертва всякая рациональность, даже если она пламенная. Он понимает на уровне обыденного сознания. Вроде бы все умеет разложить, а от его раскладов тошно становится.

Она: Я тоже понимаю на уровне обыденного сознания?

Я: Хуже. Ты еще добавляешь к своему пониманию жалкое приспособленчество. Ты не дотягиваешься до высшего прочувствования нравственных законов. Потому тебе и Достоевский чужд. Тебе чуждо всякое художественное воплощение идей. А Достоевский — художник идей. Ты усвоила внешние атрибуты его поэтики. Да, он меня растлил? Да ты себя сама растлила. И с Герой у тебя не было случайности. И с Новиковым при подходящем случае ты могла, бы оказаться!

Она: Ты просто мерзкий, отвратительный тип. Ты — букашка!

Я: Прости меня.

Алина смотрит на меня большими чистыми глазами и говорит:

— Ты прости меня. Я не так себя вела в разговоре с Новиковым. Ты на меня очень злишься?

Мне бы пожать Алине руку. Мне бы тут же ухватиться за это ее восхитительное признание, а не могу перебороть я свое чувство, свою, неприязнь, и потому из меня лезут злые слова:

— Отчего ты взяла, что я злюсь? Я совсем не злюсь.

Я лгу, и она понимает, что я лгу, она понимает, что я не хочу сейчас с нею быть искренним, что я держу ее на расстоянии, что я не хочу впускать ее на ту глубину, на которой сам нахожусь. Она снимает варежку и тихонечко просовывает свою руку ко мне в карман, где мой кулачок сжал от холода продрогшие пальцы. Как только она прикоснулась к моей руке, мне совсем на душе стало легко, я придвинулся к ее руке и сказал облегченно:

— Все это чепуха.

Я сказал это, а на самом деле не снялась моя тревога, и потому, когда мы подходили к дому ее, я