– Принесите ее фотографии, – сказал он. – И пусть она напишет заявление. Все-таки речь идет о гражданстве…
Фотографии мы с Витькой вскоре принесли.
А заявление Корнелия писать не стала. Она очень легко поняла, какое заявление от нее требуется.
И сказала, что такое заявление писать рано – она ведь еще не решила… Она не хочет обманывать гостеприимную страну, которая ее приютила.
Она скажет и напишет о своем решении тогда, когда это решение созреет.
– Ну, что же, пусть зреет, – усмехнувшись, сказал нам начальник милиции. – Не надо ее торопить. Рассуждать так, как она, могут только очень чистые люди. Когда решит – скажете. У нас теперь задержки не будет.
Я ждал. Терпеливо ждал недели, месяцы… Должна же она когда-то что-то решать!.. И, может, мне пришлось бы ждать еще очень долго – до самого конца того срока, который установил Корнелии Гао, – если бы не один случай. Этот случай мне показался совершенно пустяковым. Но для Корнелии он почему-то определил все.
Это было уже в марте. Первые весенние оттепели чередовались с последними морозами. Снег то падал, то таял. Корнелия жадно смотрела на этот снег и из окна своей комнаты, и на улице, ловила снежинки на варежку, на язык. Она знала уже, что этот снег – последний. Она всю зиму не переставала удивляться снегу и восхищаться им. Она каталась в парке на санках с таким же удовольствием, как пятилетняя девочка. Она научилась к середине зимы потихоньку ходить на лыжах и по воскресеньям не давала ни мне, ни Витьке с Верой покоя – требовала, чтобы мы шли с ней в лес. Девочкой она видела снег в Пантикапее, но никогда не видала его так много и никогда не предполагала, что он может лежать на земле так долго. Она до сих пор считала снег чуть ли не чудом природы, жалела о том, что зима кончается, и, мне казалось, думала, что может никогда в жизни не увидеть больше такой зимы.
Как-то в субботу, в сильный мартовский гололед, мы спешили с Корнелией в магазин. Через полчаса мне предстояло читать лекцию на юридических курсах, а хозяйке, которая готовила нам обеды, вдруг понадобилось кое-что из продуктов, и она побоялась выйти на скользкую улицу сама. Решили, что Корнелия проводит меня в магазин, а потом отнесет продукты домой.
Ходить в магазины сама Корнелия еще не решалась. Продавцы плохо понимали ее, порой отпускали ей не то, что нужно, а она стеснялась поправить их.
В общем, в тот день мы шли в магазин. И спешили. Почти бежали. Потому что опаздывать на курсы я не мог.
Когда мы перебегали поперечную улицу, вдруг занесло юзом грузовую машину, которая сворачивала за угол впереди нас. Описывая широкий полукруг по обледеневшей мостовой, кузов машины двигался прямо на нас, а мы, разбежавшись, уже не могли ни остановиться, ни отбежать, ни отскочить в сторону.
Я бывал в подобных переплетах и знал, что какая-то жертва неизбежна. Лучше – меньшая.
Поэтому я быстро выставил вперед левую руку, зная, что машина может сломать ее, но зато это спасет нас обоих.
Толчок был сильным. Но я успел передать его Корнелии, которая была справа. Она отлетела в сугроб возле тротуара. Я упал под машину, и ее колеса пронесло в нескольких сантиметрах от моих ног.
В общем, ничего страшного не произошло. Я поднялся, поднял Корнелию, ощупал левую руку.
Она сильно болела, но была цела. По крайней мере, все движения были свободны.
Мы с Корнелией отряхнули друг друга и побежали дальше. Нам некогда. И потом, как мы и собирались, мы купили продуктов, и Корнелия понесла их домой.
В эти немногие минуты мы ничего не сказали друг другу.
Когда вечером я пришел домой, я сразу заметил, что Корнелия – какая-то необычная. Она была возбуждена, и это возбуждение чувствовалось в каждом ее движении, в каждом жесте, в каждом слове. Она весь вечер не отходила от меня, заставила меня бросить все дела и слушать итальянские пластинки. Она старалась прикоснуться к моей руке своею и даже два раза как бы невзначай погладила мои волосы.
Такого с ней раньше не бывало. Но я еще боялся верить этой перемене, боялся радоваться.
Вдруг завтра утром все это исчезнет так же неожиданно, как и появилось?
Но я боялся зря…
Ночью Корнелия сама пришла в мою комнату.
И разбудила меня. И сказала, что она все решила, что она остается, потому что не может без меня.
…Лишь потом, через много дней, когда мы стали потихоньку приходить в себя от первой, оглушающей волны счастья, Корнелия объяснила мне, что уличный эпизод ей на многое открыл глаза. Она поняла, что не сможет жить без меня и вообще без современных людей нашей земли, которые стали ей близки и понятны за эти месяцы.
Она сама вспомнила о том, что ей надо написать заявление.
Она сама пошла потом за паспортом.
Ей выдали обыкновенный советский паспорт. Там был указан вполне обычный год рождения – 1941-й. Там была указана вполне современная национальность – итальянка. И там была написана совершенно русская фамилия – Сергеева.
Это моя фамилия. Это я Сергеев. Мы решили, чтобы Корнелия сразу выписывала паспорт на эту фамилию. Все равно из паспортного стола мы сразу пошли в ЗАГС. А зачем менять только что полученный паспорт?
В тот день Корнелия сказала мне: – Я должна сообщить обо всем Гао. Он ждет ответа.
– Нам можно будет услышать его? – спросил я. – Мне и Виктору. Витька ведь давно ждет твоего
