стороне, животом прижимая к спасительной земле свой драгоценный лей.
Взмокший Слюнь подкатился к дыре и глянул на бледного дрожащего Удава.
– Ну и зачем надо было падать? – поинтересовался он. – Слез бы Гро тихо-мирно, оно ж не на него валилось, так нет, мордой в пыль обязательно...
Подошедший Арельо дружески похлопал Слюня по перепачканной физиономии.
– Молодец, кучерявый, хорошо топал, с душой, – улыбнулся Арельо, нагибаясь и запуская руку в открывшийся лаз. Он пошарил там, выпрямился и повернулся к Удаву.
– Тетива сгнила, – сказал Вером. – Потому и не выстрелил. А так все в порядке.
Гро отряхнулся и стал подтягивать колки лея. Слюнь сидел, тупо уставившись в провал.
– Ну ладно, а я-то зачем топал? – спросил Слюнь.
– Не могу я, Ангмар, боюсь, дико мне, есть уже – и то плохо стала, поперек глотки стоит и вниз не падает, не могу я так, Анг, совсем, совсем...
Толстуха Нола тряслась, как в лихорадке, все ее рыхлое тело колыхалось в беззвучной истерике, и даже крепкая пятерня вислоплечего Ангмара, сжавшая плечо женщины, не могла унять нервной дрожи.
– Да, ладно, лапа, чего ты трепыхаешься? Всего и забот-то – ходи, подмигивай да подглядывай; сама ж говорила – тюхи они, один этот, как его, Вером, так не съест он тебя, тебя съесть – это полк нужен, с выпивкой... Ну, разложит где, так не убудет тебя, да и мужик он видный...
– Видный... Ты хоть думай, Анг, что мелешь... Они вчера как плиту отвалили, так змеюка ихняя с певуном вроде к Фолансу пошли, а главный с этим, с кобельком кучерявым, в дыру полезли. Я поближе подошла, а оттуда смердит, как из труповозки, и сыростью вроде тянет; а потом как загудит трубой: 'У-у-у-у!' – и тихо опять, как в могиле. Я – бежать, а ноги ни с места. Гляжу – певун рядом сидит, мурлычет чего-то, а я в ремне игранья его запуталась... Ну, я в вой, а мне пальцы корявые в рот, и ловко так, ты ж глотку мою знаешь, Ангмар, а тут давлюсь – и ни звука! Стихла я, и хватка полегчала; стоит сзади змей их копченый и хихикает: 'Будь у тебя уши, говорит, баба ты глупая, башмак разношенный, уши пошире сокровищ твоих женских, так ты б за лигу слышала, как мужики подходят. Гляди, ржет, – а глазищи холодные-холодные, – гляди, заново невинной сделаем, жилами воловьими, что на струны идут: а то нитки на тебе лопаться будут...'
Я улыбнуться силюсь, а из дыры снова: 'У-у-у-у!' – и кучерявый соплей вылетает, а за ним пахан их и вслед: 'У-у-ублюдок! Еще раз влезешь, где не просят – там оставлю! И плитой наново завалю...'
После огляделся и душевно так – пусти, говорит, Удав, даму, ты ж вроде не жаловал таких ранее, а я тебе за нее Слюня подарю...
Еле ушла, Анг, не пойду боле, хватит, натерпелась. Не то змеюка поймает – не уйти...
– Ладно, лапа, – в раздумьи протянул Ангмар, набрасывая капюшон. – Сам схожу. Пора, видать, знакомиться...
– Не ходи, Анг! – вновь заколыхалась Нола, прижимаясь к нему. – Не надо... Они второго дня дальше двигать собрались, на пустырь, помнишь, где еще псина эта приблудная со стаей Рваного сцепилась.
– Какая псина? – казалось, Ангмар не вслушивался в слова женщины.
– Как – какая?! Ты ж сам говорил – боевой пес, жалко, мол, пропадает, вроде вас рвал такой лет восемь назад. Худущий, одни глаза, одичал совсем, в репьях...
– А... было дело. Ловчего свалил, лихо свалил, с браслетом, да и я молодой тогда гулял, не уберегся, ушлый дед попался... Добрый пес – ну и что?
– Так там же, – аж подпрыгнула Нола, – куда приезжие собираются, псина эта и ночевала. В лес сбегает, пожрет чего, и опять на пустырь – ляжет и воет. Мы в деревне думали – отъедет зверь, тоской изойдет. А потом уже Су рехнулся, и зверь его на дух не переносил – рычит да скалится, а убогий все шиповника наломает и раскидывает по камням. И там набросал, на лежбище – так ночью вроде стоны пошли и вой дикий; утром дурачок еще по веткам прыгал, ноги изодрал, а сам счастливый такой... Снова зелени навалил и удрал, а с вечера волки-то и пришли, как учуяли чего. Пастушонок Рони рассказывал, как пса волки смяли, подох, бедный... Полстаи положил, Рваному лапу у бедра перекусил и глотку так и не выпустил, а уж на что вожак был, всю округу в страхе держал. И ветки все смяли и покидали по сторонам...
– Ветки, – буркнул Ангмар. – Ты верь больше пастуху вашему, языкатому!.. Он потом заливал, что как светать стало, видал он на пустыре, у псины конченой, оборотня ночного, варка, стало быть... С рогами и дыханием огненным, – и будто плакал варк поганый над собакой блохастой, как над дитем малым... Дурость человеческая, дурость да язык лопатой! Где ж это видано, чтоб Враг слезу точил, кровушки ему, что ли, захотелось, собачьей, а товар протух – так расстроился, родимый, не докушал!..
– Вот я и говорю, – затарахтела успокоившаяся Нола, – городские на пустырь и собираются, сама слышала, тут дороют и пойдут, а место там недоброе, гнилое место, и ты, Анг...
– Идет, Нола, уговорила! – рассмеялся Ангмар, и невесело прозвучал смех его в тишине замершей рощи. – Уговорила, лапа, не стану я ждать, пока на пустырь полезут. Завтра, лапа, завтра – завтра знакомиться будем!..
Тихо в лесу, совсем тихо. Свежо. И завтра – это так нескоро...
Взъерошенный Слюнь елозил задом по песку, отпихиваясь ногами и стараясь выбраться из страшной тени нависающего над ним Гро.
– Ну чего ты, чего ты, – бормотал Слюнь, – брось, Гро, миленький, это ж я, друг твой, брат твой, чего ты взбеленился-то... Отлезь, Гро, отлезь, я ж не со зла, ты не подумай – Удавчик, отец, скажи ему, ну нельзя ж из-за струны лопнутой зверем скалиться... Я ж нечаянно, ну спеть захотелось, я умею, честно, только лей у тебя дубовый, не тянет...
Внезапно остывший Гро отвернулся от трясущегося парня и побрел к сложенным камням, ослабляя на ходу крепления и доставая запасную струну. Слюнь моментально отполз под ненадежную защиту Вяленого, увлеченно ковырявшегося в зубах, и привалился к груде щебенки, натасканной по приказу Арельо для совершенно неясных целей.
Удав искоса поглядел на бледного Слюня и сплюнул между его разбросанными ногами.
– Сдурел совсем, – пожаловался Слюнь, начавший привыкать к своеобразным манерам Вяленого, – жара, наверное... Тоже мне, Льняной голос, небось, такие же дубины и прозвали, не иначе – нельзя уже и сбацать на доске его... Я Ноле хотел показать, чтоб не дразнилась, кто ж мог знать, что там колок перетянут? Убил бы ведь из-за дерьма своего раздерьмового, словно мне лишний раз помереть, как ему на Луну выть; тихий-тихий, стерва, так в тихом доме-то варки водятся; хорошо хоть, Вером в дыре сидит, а то б добавил, не иначе...
– И правильно бы сделал, – Удав поскреб зудящий бок. – Ты, бабник, умом поскрипи – это ж Грольн Льняной голос, он проклятый, на его лее не то что тебе, рукосую, – никому играть нельзя, на себя проклятье переймет, понял?!.
– Какой еще проклятый? – не понял Слюнь. – Варком кусаный, что ли?..
– Сам ты кусаный, – присвистнул Удав, – да не за то место... Был Гро мужик как мужик, ты еще пеленки мочил, а он песни пел да на дело бегал, а то, бывало, чего новенького склепает и продает в кабаке – по монете за строчку... Мы со смеху дохли, да и он тогда еще губы растягивать не разучился. А потом его на турнир словотрепов затащили, в замок, что ли... Ну, и он им там выдал – про пророка какого-то замшелого, как в ученики к нему варк влез и все добру учился. Днем, значит, в гробу квасится, а ночью добру учится. Полежит-полежит – и на проповедь, отощал совсем, а как панцирники взяли пророка за седалище, чтоб знал, где и чего – так варк к учителю кинулся, чтоб поцелуем к Вечности приобщить и от мук избавить. Только не потянул он, чтоб за раз все браслеты надеть, да и стража оттащила... Как там Гро пел, сейчас...
