беллетристики и собственного жизненного опыта. Нас учили, что гражданский и комсомольский долг велит предавать друзей и родных, не иметь никаких тайн от партии. Я никогда не верил, что Бухарин и Троцкий были агентами гестапо, что они хотели убить Ленина, был уверен, что и Сталин это знает. Но я считал, что в процессах 1937-1938 годов проявилась его дальновидная политическая тактика и в конечном счете он был прав, решив так страшно, раз и навсегда, дискредитировать все виды оппозиции. Ведь мы осажденная крепость, мы должны быть сплочены, не знать ни колебаний, ни сомнений. Что значат все теоретические разногласия для десятков миллионов людей, для «широкой массы»? Большинство просто не может понять, в чем именно расхождения между левыми и правыми; и те и другие ссылаются на Ленина, клянутся в верности Октябрю, рабочему классу. Значит, нужно было представить всех уклонистов, всех политически неустойчивых маловеров такими негодяями, чтобы народ их возненавидел.
Оказавшись сам в числе тех, против кого должны были обратиться проклятия и ненависть, я не изменил этих взглядов и очень заботился о том, чтобы не утратить способность «объективно» судить об истории и современности. В тюрьме я стал гораздо более последовательным сталинцем, чем когда-либо раньше. Пуще всего я боялся, чтобы моя боль, моя обида не застили глаза, не помешали видеть самое главное, самое существенное в жизни страны и мира. В этом был необходимый источник душевных сил, убежденность, что причастен к великому единству. Только так жизнь не утрачивала смысла – вся жизнь, прошлая и будущая. Ее смысл и цель определялись по сути религиозным – якобы рациональным, а в действительности почти мистическим – сознанием, основанным на вере в сверхчеловеческие силы единственно правильных идей, единственно праведной Партии. Но в этом сознании таилось еще и вполне индивидуалистическое самоутверждение: пусть мне худо, пусть я незаслуженно мучаюсь, но я не поддамся, и все равно есмь и буду честнее, разумнее, по-всякому лучше тех, кто меня обвиняет, судит, сторожит…
В то же время я верил, что и генералы, и рядовые чекисты, судьи и вертухаи – со мной одного роду- племени, что все мы бойцы одной армии, винтики одной машины, «щепки» одного леса. Только одни умнее, добросовестнее, меньше подвержены «родимым пятнам» капитализма, а другие поглупее, похуже. Я помнил рассказы людей, которые были арестованы в 1937 году и освобождены в 1938-1939 годах. И на фронте, и раньше знал некоторых работников органов, знал, что среди них немало карьеристов, невежд, завистливых, нечестных, мелочно самолюбивых, озабоченных честью мундира. Понимал, что все эти их пороки становились губительны для многих невинных людей. Но я был убежден, что, если даже большинство работников НКВД, прокуроров и судей плохи, по-человечески ничтожны, все же, в конечном счете, и причины, и цели их общей суммарной деятельности справедливы, исторически необходимы. И поэтому верил, что все ошибки, просчеты и самые гнусные несправедливости, сколько бы их ни совершалось, не могут изменить целого, не могут остановить развитие социализма.
А про тех, кто были со мной вместе в камерах, на этапах, в лагерях, я думал, что многие, вероятно, – настоящие враги, которым здесь и надлежит быть. Но и тем, кто случайно оступился или невольно навлек на себя подозрение, кто стал так же, как я, жертвой клеветы и обстоятельств, придется еще какое-то время нести на себе тяготы заключения и до полного торжества «исторической необходимости» оставаться его бесправными невольниками. Тот, кто этого не понимает и озлобляется, становится врагом. А тот, кто понимает, обретает внутреннюю свободу, «познанную необходимость», и высшая награда ему – собственное сознание, что и в беде, и в унижениях он остался верен великим идеалам, верен себе.
Петр Викентьевич Беруля был в прошлом открытым врагом Советской власти – белогвардейцем. Значит, его арест и осуждение были вполне оправданны. Я видел, что вражда бывшего полковника к Советской власти давно уступила место иным чувствам, видел, что он хороший, мужественный человек, и, жалея его, не испытывал угрызений партийной совести. Но сознавая противоречивость своих мыслей и чувств, я утешался тем, что вот это, мол, и есть диалектика. Великое дело – слова, удобные, многозначные, а если надо, и вовсе ничего не значащие, но все объясняющие слова.
Глава четвертая. Задержанные югославы
Полковник королевской югославской армии Иван Иванович числился не арестованным, а задержанным, так же, как еще шестнадцать югославских офицеров русского происхождения. Задержанные, в отличие от арестованных, получали по две банки баланды, хлеба не 400 грамм, как все, а 500 грамм, а сахара не 9, а 12 грамм. Кроме того, их выводили на получасовую прогулку.
Когда наши части пришли в немецкий лагерь для военнопленных югославских офицеров, эти семнадцать назвали себя русскими, а некоторые даже просили, чтобы их приняли на службу в советские войска, хотели участвовать в боях. В том же лагере было еще немало русских, бывших белых офицеров или их сыновей. Но большинство не доверяли «советам», не откровенничали и для наших властей остались югославскими военнослужащими, их вместе со всеми остальными переправили в Югославию. А семнадцать, назвавших себя русскими, задержали по подозрению «в шпионаже и измене родине». На их счастье, об этом узнали в Югославии, посыпались официальные дипломатические запросы – и это их спасло, уже через два-три месяца.
Среди них был один священник. В плену его называли «красным попом». Когда он узнал в 1942 году, что советское правительство признало всех бывших эмигрантов, готовых поддержать СССР в войне, гражданами новой России, он заявил, что желает немедленно принять советское гражданство и требует, чтобы его перевели в лагерь для советских военнопленных. К счастью, немецкий комендант, старик из офицеров запаса, не дал хода этому заявлению и посоветовал приятелям «слишком торопливого кандидата в святые» образумить его. В лагерях советских военнопленных в это время снова усилился голод, ожесточился и без того свирепый режим. «Красного попа» с трудом уговорили отказаться от самоубийственного намерения. Но зато следователь нашей контрразведки усмотрел в этом явное доказательство шпионского хитроумия – он, гад, хотел еще там, в плену, подольститься к нашим…
Всем «задержанным» грозили судом. Ивана Ивановича это поражало и угнетало больше, чем других, потому что он был юристом, председателем главного военного суда Югославии.
Большой, грузный, богатырского склада, с широким, открытым, очень славянским лицом – немного вздернутый крепкий нос, густая темно-русая шевелюра с проседью, широко расставленные светло-серые добрые глаза, – он говорил по-русски совершенно свободно, но с заметным западно украинским акцентом и, время от времени, вставлял сербские или польские слова.
У него были наивно-формалистические представления о законности, о праве – он был убежден, что следователям необходимо знать, насколько возможны те преступления, в которых они подозревают подследственных. Именно за это его несколько раз ударил помощник начальника следственной части подполковник Баринов.
– Ну объяснить мени, господин… простите, товарищу майор, ну как же это все-таки може быть? Ну где ж тут, я вже не буду говорить за право, а за юридичну сторону, навить за ваш уголовный кодекс – верьте, я его досконале вивчав, – но где же тут сама напростейша, элементарна льогика!… Следователь говорит – мы вас можем привлечь за измену родине… Якой родине? Я есть урожденный подданный австро-угорьской империи, хочь и руського происхождения. Правда, есть у меня родичи, кажуть «мы не руськи, мы – украинцы». Хай буде так. Я тоже больше од всих поэтов люблю Шевченко… Но для меня всегда было, что украинец, что руський – одно. Когда началась та война, я был фенрих, то есть прапорщик цисарьской, то есть австрийськой армии. Не хотел воювать за цисаря Франца-Иозифа против славянських братьев. Как только прибув на позиции, того же дня перейшов до руських окопув. Але ж меня до руськой армии не взяли, и я через Мурманск, Англию, Францию, Италию переихав до Сербии, стал воювать за сырб-ского краля. Так
