прошлого, о взорванном Аламуте, Орлином Гнезде убийцы ас-Саббаха, о терроре оставшихся «птенцов», чьи ножи и яды успешно подрезали под корень древо правящей династии, и славный род эмиров Абу-Салим иссяк менее чем за полвека; об отравлении Чэна Анкора Вэйского в далекой Шулме, о великой борьбе за бунчук власти между тысячником Джангар-багатуром, опекуном детей погибшего правителя, и западными нойонами-вольнодумцами – в результате степь была обильно полита кровью и засеяна костями, и еще в начале позапрошлого века нищей Шулме было окончательно отказано в присоединении к эмирату (хватало своих забот, чтобы взваливать на себя еще и чужие); об изобретении кименскими механиками ударно- спускового механизма, сменившего гаснущий от дождя и более громоздкий фитильный запал – в результате мушкетеры-наемники Кимены стали решающим доводом во многих затянувшихся спорах...
Он все рассказывал, историк аль-Шинби, толстеющий книжный червячок, все ковырялся в подгнившем яблоке прошлого, а госпожа Коушут внезапно потеряла к повествованию всякий интерес, зевнула и вскоре распрощалась.
Хай, пророк Зардушт-умница: каждому – свое?
Каждому.
Свое.
...Уединившись в учительской комнате, Рашид первым делом отыскал забытый портфель и, расчехлив фотоаппарат, убедился в том, что пленка закончилась. Впрочем, в отдельном кармашке у него хранилась запасная пленка; сменив кассету, хаким уже собирался направить аппарат на стену и щелкнуть два-три профилактических кадра, как всегда поступал в подобных случаях – но неясный порыв остановил его руку.
Рашид достал из бокового кармана фотографию девчонки из музея и еще раз поглядел на нее.
Бросил снимок на стол, прикинул освещение и, наведя объектив на подобранный в коридоре листок, спустил затвор аппарата.
Как курок, подумалось хакиму.
Он улыбнулся, «передернул затвор» и трижды повторил процедуру.
Потом спрятал все, кроме фотографии нелепой девчонки, в портфель, со снимком в руке вышел в коридор – и сердце сбивчиво екнуло, хотя никаких особых причин к этому не наблюдалось.
Просто навстречу Рашиду вразвалочку шел хайль-баши дурбанской полиции, господин Фаршедвард Али-бей.
Племянник гиганта-мушерифа, младший сын погибшего в Малом Хакасе канаранга[20] Тургуна Али-бея, учился в шестом классе мектеба «Звездный час».
Пару месяцев тому назад (или больше?.. хаким не помнил) Рашида обуяла беспричинная сонливость. Он только и делал, что прикрывал рот ладонью – челюсти раздирала необоримая зевота; встать утром по требовательному зову будильника было равносильно новому сотворению мира из подручных средств; и если раньше хаким не мог заснуть без таблетки-другой снотворного – возбужденный мозг отказывался расслабляться – то сейчас...
Он стеснялся этого, он делал все, чтобы окружающие не обратили внимания на зевающий Рашидов рот, и поэтому лишь дней через десять заметил: он не одинок в поединке с коварной дремой. Зевали преподаватели мектеба, сладко потягивались ученики, на улице моргали воспаленными глазами дворники и мушерифы, водители трамваев клевали носами, дремали в приемных заждавшиеся посетители – и чиновники в кабинетах делали то же самое, подхватываясь в испуге и крича на дабиров[21], выворачивающихся от зевоты наизнанку.
Всем хотелось спать.
Поговаривали о разбившихся самолетах и сошедших под откос поездах – пригревшийся пилот или умывшийся забытьем машинист не совладали с управлением. Светила медицины искали причину в накопившихся изменениях человеческого организма, обвиняя попеременно состав пищи, очистку питьевой воды и побочные явления употребления капель от насморка. Астрологи дружно кивали на число градусов возвышения и азимутальное число относительного дурбанского меридиана; им верили не больше, чем светилам медицинского небосклона, но резко вырос спрос на дешевые книжечки типа «Хочешь ведать свой конец – не забудь, что ты Телец!» Священнослужители валили все на разгулявшегося Иблиса и близкий Судный День: на дворе благополучно стоял пять тысяч девятьсот девяносто седьмой год от сотворения мира, и до шестого тысячелетия оставалось времени с гулькин нос – а шайтан, как известно, радостно чихает от цифры «шесть».
Рашида не особо интересовали причины повальной сонливости. Мало ли... как объявилась, так и пройдет. Он был фаталистом, подобно большинству интеллигенции, и разве что позволил себе однажды заглянуть в лечебный центр мектеба за каким-нибудь возбуждающим снадобьем – завтра предстояла серьезная работа.
По дороге туда хаким черной завистью завидовал Неистовой Зейри, грозному хаким-эмиру «Звездного часа» и еще нескольким сотрудникам администрации – эти неизменно были бодры и подтянуты, что на общем дремлющем фоне выглядело особо подчеркнуто.
Получив трубочку с белыми, не внушающими доверия таблетками, аль-Шинби заболтался с симпатичной лекарихой, а когда та выбежала на минутку, машинально взял со столика лист с чьими-то анализами.
Старая привычка – когда нечего делать, начинаешь читать всякую чушь, подвернувшуюся под руку. Газеты, программу телепередач, инструкцию к электрочайнику...
Это были данные повторного анализа мочи шестиклассника Валиха Али-бея, сына погибшего канаранга Тургуна и племянника хайль-баши Фаршедварда.
В моче почтенный хаким понимал примерно столько же, сколько симпатичная лекариха – в Смуте Маверранахра (последнее слово дамочка наверняка считала особо изысканным ругательством!), и поэтому Рашид почти сразу собрался положить листок обратно, но его заинтересовала предпоследняя снизу строка.
Там было сказано, что согласно анализу транквилизатор имеет место пребывать в указанной норме; и назывался вышеупомянутый транквилизатор точно так же, как снотворное, весьма знакомое аль-Шинби. Иногда он глотал синенькие капсулы, когда не мог уснуть – но это «иногда» в текущем месяце не соизволило наступить. И без того веки по вечерам кажутся неподъемными... Впрочем, нельзя сказать, что Рашид очень уж возбудился при виде загадочной строки в анализе – возбуждающие таблетки гораздо лучше справились с дремой, жаль лишь, что временно; но некий зануда-червячок пробежался по закоулкам сознания: в сонном
