плечу. И одно лишь удручает после сексу, погодя. Поразмыслит и не знает: как пострать на ведмедя??
Чем дольше я ее слушал, тем менее правдоподобными казались воспоминания о минувшем вечере. Заснули в одном месте, проснулись в другом, крутое мистическое переживание, ага, как же. Встали как люди, оделись, пошли и пришли. Ножками, топ-топ-топ. Мало ли что я этого не помню – в первый раз, что ли? Какой с меня спрос. Не вижу причин, почему бы еба… гхм, ладно, – эксцентричной художнице не баловаться гипнозом или еще какой-нибудь хренью в таком роде. Специально для того, чтобы свести с ума как можно больше народу и окончательно утвердиться в статусе женщины-легенды. Может, и беднягу Дякеля в свое время на то же купили, кто его знает. А может, все еще проще: неизвестно, что это был за кактусовый чай там, в баре. Я его полкружки выдул как минимум, и сразу после этого
Отрезвленный убийственной силой поэтического слова, я заткнул уши и огляделся. Дверь в дальнем углу гостиной была приоткрыта. Оттуда пробивался узкий луч ослепительно белого света. Из той же щели доносилась дразнящая смесь запахов свежеструганного дерева, масляной краски, керосина, клея, скипидара и прочих восхитительных составляющих арт-процесса. Я почти равнодушен к живописи, но обожаю запахи художественной кухни, как-то даже начал учиться рисовать – специально для того, чтобы стать владыкой божественных ароматов, но не преуспел и забросил это занятие; одна надежда, что какой- нибудь гений парфюмерной мысли однажды начнет производить соответствующий продукт и я смогу обливаться им с ног до головы трижды в день. А еще можно жениться на художнице, подумал я, прислушался к Мирриным воплям и поспешно добавил: немой.
Я на цыпочках подошел к двери и заглянул в щелку. В центре большой пустой комнаты прыгала Мирра, босая, в синем рабочем комбинезоне, щедро заляпанном кадмием, белилами и сиенной. Она сжимала в руках кисть, по размерам приближающуюся к швабре, и храбро атаковала прибитый к стене холст, громко выкрикивая очередную новаторскую поэму:
– Благородное питанье понимает в мужике – что он жив не только срaньем, но и вкусом в языке. Завари борщу котлище мне, румяная жена! Я поем и все обдры?щу во благие времена. Жрать ведь надо с пониманьем, не одни анчоусa, а не то нас грех гордыни не допустит в небеса. Вот, к примеру, старый барин жрал помои, как свинья. Ну и помер благородно, а совсем не как свинья!
Творческий процесс, сказал я себе. Ничего страшного. Был бы гением, сам бы так вопил.
Но внушение не подействовало. Мне было неприятно и немного неловко – так, словно среди бела дня застал ее справляющей большую нужду под кустом в городском парке. Этот хваленый «творческий процесс» – то еще зрелище. Особенно в некоторых случаях.
Мирра меня не заметила. Она, кажется, вообще ничего сейчас не видела, кроме холста. И не слышала ничего, кроме собственных экстатических воплей. А может, их тоже не слышала. Во всяком случае, я от души ей этого желал.
Зато дремавший в углу черный кудлатый пес – ну вот зачем было врать, будто в доме нет собаки? – меня учуял. Поднял голову и рыкнул – негромко, но сердито. Дескать, не суйся.
Я бы, впрочем, и без его предупреждения не сунулся. Больно надо. Чего мне сейчас хотелось – так это оказаться подальше от этого бардака. В других обстоятельствах я бы пошел на кухню и поискал там кофе, чай или, на худой конец, просто стакан воды. Но оставаться под одной крышей с безумной красавицей и ее сердитым четвероногим другом мне не хотелось. Во-первых, им не до меня, во-вторых, мне не до них. К тому же воспоминания о минувшем вечере, нашем, прости господи, «магическом путешествии» и последовавших за ним бредовых откровениях вызывали у меня жгучий стыд: это надо же было принять все за чистую монету. Я осознавал, что стыд – чрезвычайно неконструктивная реакция на какие бы то ни было события, но он от этого только усиливался – совершенно невыносимо! Поэтому я на цыпочках отступил в коридор, нашарил на вешалке свою куртку, покрутил на ощупь замок, неожиданно легко открыл дверь да и был таков.
Ну ее к черту, сердито думал я, спускаясь по лестнице. Обоих к черту. И картинки к черту, и стишки. Стишки – в первую очередь. Сновидения эти дурацкие с телепортацией – к черту. Злых пражских колдунов – к черту. И оборотней заодно. Отличная там, у черта, соберется компания. Надеюсь, они без меня обойдутся, не станут искать. А если станут, не найдут. Вот сейчас доберусь до отеля, выпью кофе, приму душ – и на вокзал. И нах Дойчланд. Не будет прямого поезда, поеду с пересадками. А там – только сосиски и пиво. Пиво и сосиски. Сумрачная тевтонская диета. Буду жрать, пока не отупею окончательно. Хватит с меня всей этой трепетной мистической чухни. Хватит.
Я, конечно, по-прежнему не знал, в какой стороне улица Нерудова. В этом смысле со вчерашней ночи ничего не изменилось. Но, выйдя из подъезда и покрутив головой, я увидел вереницу такси на углу и устремился туда, ежась от холода. Только усаживаясь в автомобиль, сообразил, почему так замерз. Вместо теплого Карлова свитера на мне была чужая рубашка. Темно-синяя, несимметрично исчерченная полосками цвета поджаренного хлеба, чертовски элегантная, надо думать, вещь, но тонкая, зараза, хоть плачь. Свитера было жалко, но возвращаться не хотелось. Ладно, подумал я, не пропаду, в рюкзаке лежит запасной свитер, а потом куплю еще что-нибудь. Разберусь, короче.
Таксист чуть было не проехал мимо моего отеля, ну и сам я хорош, конечно, так увяз в своем душевном раздрае, что только в последний момент узнал родную дверь, встрепенулся и завопил: «Ой! Здесь! Here! Cia! Тут! Hier! Aqui!» Но чешский вариант так и не вспомнил. А скорее всего, просто не знал никогда.
Ошеломленный лингвистическим пиршеством, бедняга со всей дури нажал на тормоз, счастье, что по Нерудовой даже ранним утром не ездят, а ползают, так что мы с таксистом отделались легким испугом, и не мы одни – всем, кто ехал следом, поневоле пришлось сдавать внеочередной тест на скорость реакции и знание табуированной лексики. Но ничего, справились, обошлось без аварий, хотя следовавший за нами «порш»-внедорожник остановился буквально в миллиметре от нашего бампера. Из опущенного водительского окна на мостовую изливался мощный поток вариаций на тему «шайзе», отборная немецкая брань, оценить богатство которой мне не позволял словарный запас, так что я просто наслаждался превосходным контральто исполнительницы.
Впрочем, как только я вышел из машины, оставив в утешение таксисту щедрые чаевые, урок разговорного немецкого оборвался на полуслове, и разгневанное прежде контральто захлебнулось восторгом:
– Welche Ьberraschung! Wunderbar![21]
– Вот уж действительно сюрприз так сюрприз. – Теперь поползло вниз стекло пассажирского окна.
Сидевший там невнятный очкастый хмырь улыбнулся и превратился в моего вчерашнего знакомца Илью. Рыжая Лени поставила машину на ручник и, не обращая внимания на истерические вопли многочисленных клаксонов, выскочила на мостовую и без лишних церемоний повисла у меня на шее.
– Du mein Erlцser! Widersprich nicht, bitte.[22] Ты меня спа-сет? Молчай, я знает! Du wirst mich retten![23]
– Ээээ… – промычал я. – Нннну… А как?
– Вы сказали, что подумаете до утра. Но мы постеснялись так рано вам звонить, – объяснил Илья. – Решили, ладно, поедем сами, доберемся как-нибудь. Хотя Лени заранее была в ужасе, что придется рулить всю дорогу. И вдруг, едва от дома отъехали, – такая встреча. Вы как хотите, но это судьба.
– Пожалуй, – вздохнул я.
Я был не просто растерян, но буквально сокрушен их напором. Если бы я успел выпить кофе и принять душ, можно было бы как-то противостоять нападению. А так моя участь была предрешена.
– Сдаюсь, – сказал я, поднимая руки вверх. – Еду с вами. Но только если вы готовы немножко подождать. Мне нужно выпить кофе и собраться.
– Отлично, – кивнул Илья. – А мы пока поищем парковку. И позавтракаем, если после поисков останется время, в чем лично я сомневаюсь.
– Не так все страшно, – улыбнулся я. – Вон, на той стороне есть отличная дырка. И вроде бы пока ни одного претендента.
