На стороне противника пока незаметно никакого движения, так что возможно сегодня действительно будет спокойно. Небо на востоке заалело, и в тот же момент над его головой с криками пролетели две птицы; их крики были такими же чистыми и ясными, как этот первый луч света.
Мужчины спускаются в окоп и моментально погружаются по щиколотку в воду; группами по двое и по трое они подходят за своей порцией еды, принесенной из запасной траншеи.
– Сэр?
Это Кослински, сержант.
– Сэр, не притащить ли еще один насос? А то вскоре мы все очутимся по задницы в воде.
Тон был почтительным и, однако, в нем явственно слышалась насмешка; глаза смотрели на Пола с еле заметным презрением. Он давал понять, говорил, по существу, что Полу следовало бы подумать о насосах самому. И Пол действительно думал об этом и собирался послать кого-нибудь за ними, как только солдаты закончат свой завтрак. Кослински явно намеревался его смутить.
Сержант его недолюбливал. Он и еще пара солдат уже «дали ему оценку»; они считают, что он излишне придирчив, высокомерен и, скорее всего, абсолютно ненадежен. Его это удивляет, потому что он всегда думал о себе, как о достаточно демократичном и дружелюбном человеке; но в нем, должно быть, есть что- то такое, что оскорбляет людей, подобных Кослински, и хотя он сожалеет об этом, он не может позволить себе из-за этого тревожиться.
Вода на дне окопа стоит постоянно, с этим совершенно бесполезно бороться. Со временем ты к этому привыкаешь, но невозможно привыкнуть к неизменным спутникам этой сырости – большим черным крысам, питающимся трупами, которые сваливаются с парапета и плавают в воде. Содрогнувшись, Пол отодвигает от себя миску с едой. Мысль о крысах вызвала у него приступ тошноты.
– Сэр?
Он оборачивается на шепот.
– Как вы думаете, сэр? Они нас атакуют сегодня? Это Маккарти, новобранец. Он прибыл только на этой неделе. Ему на вид не больше девятнадцати и он выглядит даже моложе сейчас, когда, хмурясь, глядит на прямоугольник неба над головой, который ты только и можешь видеть отсюда, словно находишься в могиле.
– Может, не сегодня, – говорит Пол, хотя и он, и Маккарти понимают, что он не может этого знать.
Он откатывает в сторону свалившийся с бруствера мешок с песком.
– Принеси-ка еще несколько мешков с песком, – говорит он, давая парню возможность чем-то заняться.
Траншеи постоянно укрепляются и удлиняются. Можно подумать, говорит себе Пол, что мы строим дом. А главным строителем является юмор, своего рода оружие самообороны.
Часть солдат спит. Грязные и помятые они лежат вповалку или поодиночке, спрятавшись во сне от реальности. Некоторые уже проснулись и сейчас сидят с голой грудью, выбирая из рубашек вшей. Возраст их, он полагает, варьируется от восемнадцати до двадцати – двадцати пяти; они кажутся совсем детьми по сравнению с его двадцатью девятью годами. Один из них, по фамилии Драммонд, был продавцом в галантерейном магазине на Мэдисон-авеню; они с Полом думают, что вполне могли друг с другом встречаться раньше в той, другой жизни. Пол трогает его за плечо.
– Если не ошибаюсь, – говорит он, – ты получил вчера письмо. Дома все в порядке?
Польщенный его вниманием, Драммонд отвечает:
– Близнецам в прошлом месяце исполнилось три года. Жена прислала фотографии, сделанные на их дне рождения, где они задувают свечи.
– К их четвертому дню рождения ты уже будешь дома, – говорит Пол ободряюще. Это одна из его обязанностей – вселять в людей уверенность, что они останутся живы.
Дел у него наверху пока никаких нет и он спускается в офицерский окопчик, где садится и, прислонившись затылком к деревянной подпорке, закрывает глаза. Уже с неделю он не писал домой и на мгновение у него мелькает мысль сесть за письмо – не стоит заставлять их тревожиться понапрасну, – но внезапно чувствует себя слишком усталым, чтобы заниматься этим сейчас.
Мариан – он думает здесь о ней, как о Мариан, так как имя Мими звучит слишком легкомысленно в этом месте – пишет ему каждый день. Ее письма приходят пачками, и он думает о них, как о лекарстве, о тонике. Она пишет обо всем чрезвычайно подробно, так что он легко может представить себе флаги, развевающиеся над палатками в универсальных магазинах на Пятой авеню, и своих родителей за обеденным столом; он слышит стрекотанье кузнечиков на крыльце загородного дома дяди Альфи; он видит, как движется перо Мариан по этой прекрасной тонкой бумаге, самой лучшей у Крэйна, на светло-сером фоне которой выделяется ее темно-синяя монограмма «М-М-В», с более крупной «В» посередине, как и должно быть.
Она присылает ему свои фотографии, на которых она изображена с его родителями или в доме у дяди Альфи; Альфи держит в руках сигару, кубинскую и, несомненно, самую лучшую. Пол усмехается. Есть на фотографиях и Мег с туго заплетенными косичками и каменным лицом.
На одном из снимков запечатлена Хенни, стоящая в дверях какого-то учреждения, вероятно, благотворительного центра. Прислала она ему и фотографию дяди Дэвида, которому она принесла коробку сладостей, и себя самой в форме Красного Креста. Особенно удачной ему кажется ее фотография, сделанная уличным фотографом; она стоит на ярком солнце, на ней смутно знакомый ему льняной летний костюм кремового цвета, на голове светлая соломенная шляпа. Она улыбается и выглядит такой изящной и элегантной, такой женственной и нежной… «Вся моя любовь», написала она внизу.
Письма ее отличаются исключительной сдержанностью, она никогда не говорит в них о своих страхах, подобно многим другим женщинам, пишущим сюда своим мужчинам, не сетует на свое одиночество.
«Я думаю о том времени, когда ты вернешься домой», пишет она, «о том, как ты будешь здесь, рядом со мной, когда я проснусь на следующее утро, и о прекрасных днях, которые ждут нас впереди».
Да, она никогда не жалуется, она настоящая дама. Сейчас, с такого расстояния он видит ее более ясно, чем прежде; ему явно повезло с женой, он понимает это, слыша, как другие мужчины говорят о своих женщинах – женах и не только женах.
