не сбежала? Никому тебя не жаль…
Абу-т-Тайиб так и не смог до конца осознать, что человеком с жабьей ухмылкой и буркалами навыкате был он сам! То есть умом, конечно, понимал – но сердцем принимать отказывался. Наотрез. Да, истинный правоверный на вопрос: «Где находится разум?» должен благочестиво ответить: «Аллах бросает его в сердце, и лучи разума поднимаются в мозг, утверждаясь там!» Но вместо лучей из сердца поднималась смрадная гниль. Пепел сожженных хургских становищ, вонь потрохов казненных, липкая сладость улыбок тех, кого довелось осчастливить внезапной милостью; зловонная клоака вместо души, обиталище скорпионов и мокриц – а над всем этим сияние фарра, святой нимб, видный издалека!..
Не лучше ли было спать высушенной мумией под песчаным мавзолеем? – или это все-таки сон, страшный сон, где низкие становятся высокими, и нет кары безумней!
– …вот, собственно, мой шах, и все ваши основные деяния за последние три месяца!
Судя по выражению лица мага, деяния были явлением вполне обыденным и закономерным. Или хитрец с бородавкой кое о чем умолчал? Ну и ладно! Если он умолчал, а я не помню – так тому и быть.
– Деяния! – Усмешка наполнила рот горечью; захотелось плюнуть. – Называй вещи своими именами, старец! Не бойся, я не отправлю тебя за это на кол и не надену силой кулах с поясом. Я уже пришел в себя; хотя минута отрезвления заслуживает тысячи проклятий. Не хочешь? Забыл такие слова, как мерзость, паскудство, бесчинство? Ну, отвечай: забыл?!
– Деяния шаха – это деяния шаха! – упрямо поджал губы Гургин и, похоже, едва удержался, чтобы в очередной раз не почесать свою замечательную бородавку. – Они не бывают достойными или недостойными. Шах вне добра и зла, света и тьмы, справедливости и сумасбродства. Он – шах.
– Еще скажи: Бог! – выкрикнул Абу-т-Тайиб, искренне надеясь, что Господь миров все-таки покарает своего раба за кощунство; и покарает немедленно.
В ад, в геенну, куда угодно…
– Сказать? – осведомился маг. – Или мой шах не ждет ответа?
Они сидели во дворе Гургинова дома: если от угловой башни Аль-Кутуна свернуть направо, объезжая по широкой дуге ремесленный квартал Джаффар-ло, то вскоре подъедешь к воротам, за которыми и обитает мудрый хирбед, делатель владык. Обитает в свободное время от разных затей, достойных описания в «Тысяче сказок» – ну зачем, зачем ты заставил меня выйти из проклятой пещеры Испытания?!
Или ты и впрямь не заставлял?
– В чем ты состоишь, моя божественность?! – издевательски рассмеялся поэт, загоняя подлые мысли куда подальше. – В том, что впереди дурака-балагура скачет баран и превращает в баранов всех моих подданных? В тупых, покорных баранов, готовых идти за вожаком на бойню, согласных перерезать глотку себе, своей матери, сестре, жене, ребенку – стоит лишь шаху бровью повести?.. О Аллах, всемилостивый и милосердный, спасибо Тебе, что Ты не дал моим нечестивым мыслям свернуть в этом направлении раньше и проверить то, что сейчас произнес мой поганый рот! Ведь я мог… Еще день назад – мог! Спасибо Тебе за Твою милость, Всемогущий!
Маг терпеливо ждал, пока шах закончит общаться с Господом, медленно прихлебывая чай из своей пиалы.
Ма-аленькими глоточками.
– Дело не только в этом, мой шах, – заговорил он, когда поэт умолк. – Это лишь следствие, но не причина. Следствие того, что ты – обладатель священного фарра, частицы Огня Небесного; или снизошедшей на тебя благодати Творца, если тебе так больше нравится!
Гургин явно увлекся и теперь говорил почтительно, но без подобострастия; таким он нравился Абу-т- Тайибу гораздо больше.
– Это его сияние согревает твоих подданных, побуждая их с радостью выполнять шахскую волю. Заметь, владыка: с радостью, с радостью и пониманием. Они ведь не глиняные идолы, оживленные мерзкой волшбой; они – живые люди, со всеми добродетелями и пороками, присущими живым! Хочешь, я пролью бальзам на твою больную совесть? В последние месяцы ты, о мой шах, был не вполне собой. Ты был больше, чем ты есть, и меньше, чем ты есть… Ты был священный фарр-ла-Кабир во плоти.
– Этот ореол… эта светящаяся гнилушка заставляла меня творить мерзости?!
– Я этого не сказал, мой шах. Конечно, ты не был слепой марионеткой в невидимых руках фарр-ла-Кабир – но… Такое происходит с каждым шахом. Сначала фарр перестраивает тело владыки, делая его более прочным, сильным и долговечным, нежели обычная плоть человеков. Ты мог заметить это на себе: молодость вернулась к моему шаху, у тебя прорезались новые зубы взамен сгнивших старых, в руках добавилось силы, тебя вновь стали интересовать женщины – и даже когда-то отрубленные пальцы начали отрастать, подобно хвосту ящерицы. Я прав, владыка?
– Да, все верно. – Абу-т-Тайиб только что пролил себе на колени свой чай; к счастью, напиток уже успел остыть.
Горбун-слуга – кажется, единственный слуга в доме Гургина – решился приблизиться. На подносе он тащил две пиалы побольше, до краев наполненные «белым супом»: кислое молоко, пряный творог, рейхан, кинза, иная зелень, перец, соль…
Обычная закуска перед началом трапезы.
На блюдце в углу подноса лежали фисташки и ломтики сушеных дынь: для аппетита.
– Не забудь о спутниках владыки, – бросил слуге Гургин. – Они небось проголодались больше нашего и вряд ли захотят начинать с супа!
С собой Абу-т-Тайиб взял всего двоих: Утбу и Дэва. Он больше никого не хотел видеть. И в первую очередь – преданного Суришара. Все время мерещилось: человек-жаба приказывает… Нет. Думать об этом не хотелось.
– …А потом фарр-ла-Кабир принялся испытывать рассудок шаха, – как ни в чем не бывало продолжил маг, кидая в рот сладкий ломтик. – Его сердце, его душу: на что способен новый владыка? Сумеет ли быть жестоким и безжалостным, если придется? Хитрым? Изворотливым? Ведь государство не может колебаться и мучиться сомнениями, стоя на краю пропасти – да не случится такого никогда!
– Душу? – с ужасом выдавил поэт. – Испытывать?!
– Не беспокойся, мой повелитель, душа твоя с тобой, и ничего ей не сделалось, – Гургин едва заметно улыбнулся. – Вы испытывали друг друга: ты, государство и фарр-ла-Кабир… и в то же время вы испытывали сами себя, будучи единым целым. Жестоко? – не спорю. Но рождаться можно только так: в крови и нечистотах. Последнее Испытание завершилось – ты его выдержал. Вновь став самим собой: шахом белостенного Кабира.
– Утешил! – прохрипел поэт, закашлялся и принялся молча хлебать «белый суп».
Маг последовал его примеру.
– Ну, допустим, – буркнул через некоторое время Абу-т-Тайиб, успев покончить с супом и отчасти уняв разброд в мыслях (насколько это вообще представлялось возможным). – Допустим, мой собственный нимб, шайтан его забери, испытывал меня. Испытал. Выяснил, что я гожусь для управления страной. Или для олицетворения этой страны. Как там говорил Баркук-Харзиец? «Твое государство – это ты! Ты сам, собственной персоной…» Он прав, старец?
– Воистину прав, мой шах! Мудры были слова султана…
– И вот теперь Кабирское шахство сидит у тебя в гостях, пачкая бороду простоквашей и обрезками кинзы?!
– И снова правота твоя неоспорима, о мой шах!
– Я прав, Баркук прав… – а кто лев?! Ладно, шучу… Тронусь я скоро с вами, маг ты мой замечательный, и вы все тронетесь со мной – если, конечно, правота наша и впрямь неоспорима! Ладно, это потом, – шах разговаривал сам с собой, и старый хирбед не осмеливался прерывать владыку. – Но ответь: почему же тогда фарр-ла-Кабир, баран златой, терпел мои выходки?! Ведь это же во вред государству – наказать невиновного, унизить знатного и возвысить безродного, назначить казначеем проходимца, а Владыкой Ночи – бывшего душегуба?! Куда ж баран смотрел, а, старец?! Я своими руками укладывал державу в гроб-табут, а значит – и себя самого, носителя фарра! Что-то тут у тебя не сходится, маг!
И Абу-т-Тайиб победно усмехнулся, глядя на Гургина в упор: мол, подловил я таки тебя, старый брехун!
