Караван верблюдов-дней неторопливо брел через пустыню Вечности с востока на запад. Огнь Небесный, сотворенный Аллахом, припекал все жарче, на деревьях начали распускаться листья, свежие весенние ветры выдували из улиц и переулков человеческих душ хлам, скопившийся там за долгую зиму – и как-то раз человек-жаба, слепой к весне и глухой к переменам, решил взглянуть на плоды своих усилий.
– Когда начинается утренняя молитва? – без всяких предисловий поинтересовался он у богомола, вызванного в его покои ни свет ни заря.
– Через полчаса, владыка, – без запинки ответил с пола старец.
– Отлично. Мы желаем посмотреть.
– Владыке угодно посетить главный храм?
– Нет, не главный! Меня не проведешь… – бормочет узкогубый рот, плюясь пеной. – Какой-нибудь захудалый храмишко, на окраине города, до которого можно добраться за эти полчаса.
– Радость и…
– Знаю, знаю! – обрывает богомола человек-жаба. – Собирайся, поехали!
Жарко горит огонь на старом алтаре, освещая ряды коленопреклоненных горожан, и гулко разносится под сводами голос хирбеда:
– Нет бога, кроме Творца, единого и не имеющего товарищей!
«Хитрые гяуры… – ворочаются жабьи мысли. – Или уже не гяуры?»
– Нет бога, кроме Творца… – нестройно вторит толпа.
– И возжег Творец в небе Огнь Небесный, дабы осветить души детей своих…
Человек-жаба молча скачет к выходу, где в ожидании милостыни толпятся нищие.
– Паломники отправились в путь еще десять дней назад, мой повелитель, – деловито сообщает в спину богомол.
– Какие еще паломники?!
– Те, которые двинулись к священному храму Творца, именуемого Аллахом! – поясняет старец. – Как и было предписано: те, кто в состоянии совершить паломничество…
«А ведь дойдут же! Дойдут, найдут, поклонятся – и обратно вернутся! Интересно, а если приказать добыть луну с неба?..»
В голове возникает ночной небосвод: сиротливый, голый… и жабий рот кривится, как от хинной горечи.
Нет, проверять решительно не стоит.
Злость жжет душу. Одним прыжком жаба возносится в седло и хлещет коня камчой.
«Ква!..ква…» – зло отдается в висках конский топот.
…Свадьба была в самом разгаре. Жених, в халате алого шелка, в высокой шапке с меховой опушкой, восседал рядом с пышногрудой невестой; и звенели золотым дождем мониста новобрачной. Молодые не сводили друг с друга глаз, а за огромным свадебным столом тем временем провозглашались здравицы: естественно, за здоровье жениха и невесты, за здоровье родителей жениха и родителей невесты, отдельно – за будущих многочисленных детей жениха и невесты; помянули также всех присутствующих и отсутствующих родственников и друзей жениха с невестой, потом раза три подряд выпили за какую-то никому не ведомую тетушку Шамсу…
– Веселятся, – булькает себе под нос человек-жаба, придержав коня и глядя через низкий дувал на шумное застолье. – Кто смеет веселиться, когда сердце наше в печали?!
Глаза его недобро сощурились.
– Открывай ворота, Волчий Пастырь!
Незапертые ворота с треском распахиваются, и кавалькада въезжает во двор.
– Отрубить ему голову, – звучит кваканье, а палец тычет в жениха, повалившегося ниц одним из первых. – Действуй, Волчий Пастырь.
Тот, кого назвали Волчьим Пастырем, проворно соскакивает с коня, волочит не сопротивляющегося жениха к человеку-жабе, вытаскивает из ножен саблю…
Короткий свист.
Голова жениха летит под копыта жеребца, на котором восседает жаба.
Глазки с желтыми, нездоровыми белками пытливо рыщут по лицам гостей, задерживаются на одном, на другом…
Что-то меняется в жабьей морде, когда взгляд упирается в пару голубых озер на знакомом лице. И – в такую же голубизну глаз другого человека, стоящего рядом.
Это не гости; это – свои.
Оба спешились и стоят плечом к плечу.
– Невесту – на кол. Ты – выполнять! – Жабий палец упирается в первого из двух голубоглазых.
Смущенный великан переминается с ноги на ногу.
– Ты уж прости, твое шахское, но это… не стану я!.. вот.
– Что? Не станешь? – Противоестественная радость выхлестывается вместе с кваканьем. – Забыл, каково самому на колу сидеть?! Освежить память?!
– Не забыл! – набычась, повторяет великан, крепче сжимая в руках-граблях огромное копье, больше смахивающее на дубину. – Да только… За что ее? Ну, меня ладно, я плохой…
– Утба! – выплевывает чье-то имя жабий рот.
– Здесь я, – звучит ответ второго обладателя голубых глаз.
– Обоих на кол! Выполнять!
Утба не двигается с места. И вдруг начинает хохотать. Безумно и искренне – так, что стоящие рядом потихоньку отодвигаются в стороны, а морда человека-жабы меняет брезгливое выражение.
Она совсем меняется, эта морда.
От жабьей – к человеческому лицу.
– Что со мной? Где я? – спрашивает Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, прежде чем потерять сознание.
Глава четырнадцатая,
где маг и правитель ведут мудрые беседы, в ходе которых поднимается часть завес над шахами, фаррами, вседозволенностью и ее ограничениями, а также обсуждаются внезапные смерти – но ни словом не упоминается о том, в чем состоит загадка «небоглазых», будь они хоть жрецами, хоть разбойниками!
– И что еще успела натворить эта жаба?!
Голос предательски дрожал, и пришлось отогреваться ароматом красного чая – поднеся к губам млечно-бледный фарфор пиалы, изготовленной в далеком Мэйлане. Мэйланьские драконы сладострастно вились вдоль краев, мэйланьские горы смыкались вокруг мэйланьского озера, зеленоватой глади с прожилками из чистого лазурита; и перевешивался через борт лодки плешивый рыбак, намеченный еле-еле, слабыми мазками; рыбак, естественно, был тоже мэйланьский. Страна на том конце торговой дороги Барра, где, по уверениям Баркука-Харзийца, правят некие Сыновья Неба, которые вообще долгожители, даже по сравнению с местными носителями фарра!.. фарр… фарфор… камфара…фар-р-рсанг…
Горло поэта заржавело, и сейчас ржавчина осыпалась со стенок гортани, делая голос хриплым, а слова – шершавыми, как обломки ракушечника.
Тем временем Гургин продолжил неторопливый рассказ: о перестановках во дворце и среди городских властей, о смещениях и назначениях судей, Владык Ночи и прочих чиновников, о фаворитках и фаворитах, что вынырнули невесть откуда или, наоборот, без причины подверглись опале; о реформе культа Огня Небесного и паломниках, сгинувших на просторах новой веры… Лишь о последней казни во время свадьбы дряхлый маг умолчал. Абу-т-Тайиб был благодарен ему за это – во-первых, ни к чему ворошить грязь до самого донышка, а во-вторых… Увы! – он и сам помнил все: катится под конские копыта голова жениха, вокруг стенами вечной тюрьмы смыкаются внимательные, сочувственные (но не осуждающие!!!) лица родственников, лица гостей, лица, лица… – и, наконец, двойное голубоглазое «Нет»! Комар, кузнечик, добыча, которую страстно алкал все эти месяцы человек-жаба, попалась наконец на язык; но сколь мерзок был вкус ее, нежданной добычи, совсем не той, о какой мечталось!
Обижали в детстве жабу: мама-жаба обижала, бабка-жаба обижала, папа-жаба обижал, и родня над жабой ржала, жабью мерзость обнажала, словно в грудь ее вонзала сотню ядовитых жал… Жаба, что ж ты
