– Здесь нет никакого противоречия, мой шах, – серьезно ответил маг, отставив пиалу. – С того момента, как назначенный тобой избранник принимает из твоих рук кулах и пояс, он становится верным слугой шаха и фарр-ла-Кабир. Верным не за страх, а за совесть. Отблеск благодати фарра ложится на него, подобно отсвету Огня Небесного, сияющего над нами, и человек этот начинает исполнять возложенные на него обязанности с должным тщанием. Это может получаться у него лучше или хуже, в зависимости от умений, навыков, опыта и природных склонностей – но он будет честно стараться выполнить свою работу! Даже если глупый судья неверно рассудит какую-либо тяжбу или нечистый на руку казначей украдет кисет динаров – от этого ведь государство не рассыплется? Дихкане не перестанут сеять рис или просо, а затем снимать с полей урожаи; стражники будут по-прежнему нести свою службу, купцы – торговать, налоги – так или иначе поступать в казну… Там, откуда ты пришел, иначе? Там нет воров-казначеев, а если есть, то державное здание мигом рушится? Там владыки не украшают колья невиновными; а когда украшают, то шатается их трон?! Горы ведь стоят, несмотря на то, что часть их плоти выветривается! И даже не качнутся…
– Значит, я могу творить все, что мне заблагорассудится – и на государство это никак не повлияет?!
– Воистину так, мой шах! Ты можешь казнить и миловать, смещать и назначать, требовать для себя любых мыслимых и немыслимых удовольствий или ходить в рубище, питаясь хлебом и водой, – это твое личное дело. Пока тело шаха здорово, а разум ясен, с государством ничего не произойдет. Ведь государство – это ты! – как исключительно верно заметил владыка Харзы!
Владыка Харзы… что-то такое он говорил, этот скучающий восьмидесятичетырехлетний султан, выглядевший моложе пятидесятилетнего шаха Кабира… что-то…
– Что угодно? А если я, к примеру, из шаха захочу сделаться шахиншахом?
Гургин поперхнулся супом.
А сердце поэта гулко ударило в груди.
– Прошу тебя, владыка, оставь такие шутки, – заискивающе попросил маг. – Хорошо?
– А почему бы владыке и не пошутить? – В притворном удивлении Абу-т-Тайиб изогнул левую бровь луком. – Или скажем иначе: а вдруг владыка и не думал шутить? Может, ему снится по ночам венец царя царей? А? Ты побледнел, Гургин? Тебе плохо? Я говорю запретное, да? Значит, все-таки не все дозволено шаху? Чего-то и ему нельзя? Фарр-ла-Кабир не позволит – или есть причина попроще? Ну, говори! Язык проглотил?
– Фарр-ла-Кабир, – чуть слышно прошептал Гургин.
– Хорошо. Я тебе верю, старик. А теперь – рассказывай, каким образом вознамерился стать шахиншахом мой предшественник, Кей-Кобад, и отчего он в итоге умер?
Гургин с трудом перевел дух, прокашлялся и заговорил:
– Кей-Кобад действительно вознамерился стать шахиншахом, владыка. Для этого он задумал… вернее, ему подсказали следующее: разбить Кабирское шахство на четыре больших удела, каждый из которых будет пограничным. Затем наместников-марзбанов этих уделов должны были провозгласить шахами, а их повелителя Кей-Кобада – соответственно шахиншахом, царем царей, как верно заметил мой повелитель.
– Ловко. Но глупо, – усмехнулся Абу-т-Тайиб, впервые в жизни сталкиваясь со столь странным способом расширения власти. – Какой же это умник ему сию чушь присоветовал? Уж наверняка не ты, мой благоразумный Гургин! Ладно… Значит, мой предшественник решил уподобиться он-баши, которого производят в юз-баши – но командовать он продолжает все тем же десятком. Зато звучит куда величественнее: сотник! Или шахиншах. И какую цель он преследовал, мой предшественник? Просто гордыню потешить хотел? Вряд ли…
– Воистину прозорливость владыки не имеет границ, – пробулькал маг, неприятно напомнив былую жабу. – Разумеется, доподлинно теперь никто не знает, что именно собирался предпринять Кей-Кобад. Однако же с определенной достоверностью можно предположить, что предшественник теперешнего владыки готовился расширить пределы Кабирского шахства!
– Ну да! – чуть не подпрыгнул Абу-т-Тайиб. – Султан Баркук убеждал меня, что у вас это дело невозможно; и даже любезно объяснил почему! А теперь ты утверждаешь…
Шах умолк, выжидательно глядя на своего советника.
– Султан Баркук не лгал тебе, мой шах! Он просто опустил единственный случай, когда завоевания все же возможны. Если фарр правителя, захватывающего земли соседа… как бы это поточнее сказать?.. ярче и горячей, нежели фарр соседа. Да будет мне позволено взять пример, приведенный моим шахом: как сотник выше десятника!
– Как шахиншах выше шаха, – задумчиво пробормотал поэт. – Что ж, не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд. Сшить халат с запасом, затем начать толстеть… И что помешало Кей-Кобаду осуществить замысел?
– Смерть, – коротко ответил Гургин. И, взглянув на поэта, явно ждущего продолжения, пояснил:
– Видимо, фарр Кей-Кобада оказался под угрозой из-за шахского замысла. Все живое хочет жить: во имя сохранности державы фарр убил своего носителя.
И Кей-Бахраму, наследнику хитроумного Кей-Кобада, достался многозначительный взгляд.
Поэт долго сидел, задумавшись.
– Ладно, пошли спать, – пришел он наконец к вполне логичному выводу.
Глава пятнадцатая,
обильная плодами поэтического воображения, явлениями призраков и битвами героев, но втайне мечтающая о совсем ином: где вы, описания превосходных ковров, ласковых, пышных, нарядных, с затейливым рисунком, с яркими красками – где же вы, сии перлы?!
Ива, наемная плакальщица, скорбно встряхивала ветвями; и кутался в темный плащ сафеддор, белый тополь, боясь поддаться на уговоры ветра, – бесстыже плеснуть траурной мантией, обнажив серебристую подкладку.
Дувал обступал двор со всех сторон, верблюжьими горбами выпятившись к драгоценной канители небес, осыпая с гребня своего репейник и колючую траву, придавленные плоскими камнями – зимние дожди спотыкались об этот своеобразный заслон, не рискуя размывать глину. Все-таки правильно было заночевать у Гургина, вместо того чтобы возвращаться во дворец, где каждая стена напоминает тебе о проклятии шахского венца!.. правильно. Правильно было выйти во двор, покинув духоту спящего дома, выйти одному, без свидетелей, спутников, без телохранителей, без ничего, с нагой душой, открытой всем ветрам! Сесть в зыбкой тени аргавана, который люди Евангелия называют иудиным деревом, сесть на сколоченной из досок софе, опуститься на грубый палас поверх циновок из резаного камыша… забыться в тишине.
Глупо надеяться, что вывезет кривая, что выжмешь звук из треснувшего дутара! Тени оживают и, оживая, начинают делиться на молодых и старых… вон еще одна скользит во тьме. Женщина. Кажется, женщина. Течет, струится, вот она у двери из грушевого дерева, вот, не брякнув кольцом, внутри… Госпожа Вторник, покровительница прях. Кому еще марой бродить по дворам, заглядывать в дома, в лица сонных обитателей? – не блудница же явилась к хирбеду по тайному зову! Прости, добрая госпожа Вторник, здесь тебе не сыскать достойных награды, здесь лишь спит дряхлый маг, прикорнул у порога его слуга-лентяй, да еще храпят вовсю в «верхней комнате» лихой Утба с могучим Дэвом; и еще здесь, во дворе, не спит шах Кей-Бахрам… Эй, Бахрам небесный, Пламень-в-Красном-Шлеме, чего уставился на меня, будто не я, а ты трижды проклят Аллахом?!
Ну ладно, смотри, пока со стыда не сгоришь.
