ночной сырости. Рядом яростно чесал бороду заросший до самых глаз горец, обладатель мохнатой папахи и кацавейки из козьей шкуры, мехом наружу.
Штанов на горце не было.
Они после стирки сушились на веревке, в трех шагах от скамьи, и чем-то удивительно напоминали злоумышленника, вздернутого на дыбу.
Оба молчали: и старец в кобеняке, и горец без штанов. Прислушивались к звукам, что доносились из сакли, – невнятное бормотание, звяканье связки колокольцев, ритмичный перестук деревяшек, шарканье шагов…
Что-то творилось внутри, и это «что-то» явно интересовало обоих. Но соваться внутрь мужчины не решались – лучше не мешать; сидеть снаружи, слушать… ждать.
– Не грызи печенка, Гургин-ака, – горец искоса глянул на старца и подмигнул со значением. – Хадыжа- апа дело знай! Хороший колдовка, вай! Меня лечи, когда я нога ломай – вишь, как новый бегает!
И в доказательство стукнул себя кулаком по колену.
– Вижу, знает она дело, бабка ваша, – хмуро кивнул старец, которого горец назвал Гургином-акой. – Была б нога, я б сейчас песни пел! Ох, была б нога… Боюсь – помрет.
– Вай, зачем Косую поминаешь?! – замахал на старца руками хозяин жилища. – Седые волосы нажить, ума не нажить! Все хорошо быть! Я вас на перевал находи – хорошо?
– Хорошо, – вынужден был согласиться старик.
– Твой друг совсем дохлый быть, ты его таскай-волочи – силы кончайся, вы оба кончайся! Плохо? Плохей некуда. Но Джуха, – палец гордо ткнулся в отворот кацавейки, – вас орлиный глаз замечать, вино поить, второй конь деревня находить, гостей спасай-привози – хорошо?
– Хорошо, – доводы Джухи просто-таки вынудили собеседника кивнуть.
– Теперь лучший колдовка твой друга помоги! Злого испа-лихоманщика гоняй, травами лечи, какой надо еда делай – хорошо?
– Хорошо, – в третий раз согласился старец. – Спасибо тебе, Джуха. Я очень надеюсь, что уважаемая Хадыжа-апа сумеет поставить моего друга на ноги. Но мои надежды – это одно, а раны – совсем другое…
– Великая воин, да! Я сразу видать! Рука совсем железный! – поспешил внести свою лепту неугомонный Джуха.
– Только если он даже поправится, – старец гнул свое, и тень лежала на морщинистом лице, тень забытых ущелий, куда не попадает солнечный луч, – нам тут у тебя еще долго гостевать. Пока мой спутник на ноги встанет… Если встанет, – добавил он чуть слышно. – Так что имей в виду: мы в долгу не останемся! Еды прикупить, знахарке заплатить, ну и за ночлег – ты только не стесняйся, прямо говори. К чему тебе разорение?
– Обидеть хочешь?! – Джуха аж подпрыгнул на скамье и сбил папаху набекрень. – Вы двое – моя гость! Любимый гость, кунак, живи, сколько надо! Ты, наверно, горы редко бывать, Гургин-ака… Закон не знать. В горы по-другому нельзя. Человек беда попади – помогай надо! Гостя гнать – позор! Деньга брать – позор! Чтоб не слышать больше! Понял?
Джуха грозно свел косматые брови на переносице.
– Понял, – покладисто согласился Гургин.
И тронул бородавку: не пропала ли?
…Темнота. Тишина. Покой. Ничто.
А вот уже – не тишина. Звук. Колокольцы. Издалека. А вот трещит что-то, постукивает. Ближе, ближе…
Рядом.
Мрак редеет, и из него проступает старушечье лицо. Морщины, складки. Скорбно поджатые губы скупо цедят слова, но смысла не разобрать – просто слова. Кап… кап… слова.
Лицо исчезает. Дым. Едкий, остро пахнет бедой. Горим, наверное. Пожар.
Эта мысль не вызывает никакого отклика – попытки или хотя бы желания вскочить, бежать куда-то, спасаться. И страха тоже нет. И на помощь звать не хочется.
Горим – значит, так надо. Ну, сгорим. Что с того?
Пожар заканчивается, не начавшись. Дым уходит, уплывает, хоронится в щели… Ну и ладно. Не сгорим. Тоже хорошо.
Твердое тычется в губы. Наверное, надо бы их приоткрыть – вот только получается плохо. Нет, получилось-таки.
– Ляпс пей надо, родимый! Много пей, здоровей, сил набирайся… сил…
Слова. Одно смешное: л-ляпс! Пригоршня жидкой грязи – и на мрамор. Ляпс. Пахнет луком и чесноком. Горячий. Вкусно. Только больше не хочется. Хочется назад, туда, в темноту без звуков.
И темнота приходит.
Тишина. Но темноты больше нет – ушла куда-то, наверное. Камень. Вокруг – камень. И над головой – тоже. Сверху неуверенно сочится серость. Это свет. Такой свет. Совсем рядом – руку протяни, достанешь! – грязные циновки. Это пол. Такой пол. Чуть дальше – круглый блин из камня; на блине стоит кувшин. Глиняный, кособокий. Ага, вон, еще дальше – дверь, собранная из каких-то совершенно немыслимых обломков дерева. Кажется, что-то подобное он уже видел. Серость, плоские камни, узкое оконце и – дверь-урод. Где?
Нет, не вспомнить.
Снаружи доносятся голоса. Люди. Разговаривают. О чем – не понять. Люди… А сам он – кто? Человек? Да, наверное. Руки ползут по телу, щупают, трогают. Руки. И тело, по которому они шарят. Наверное, где-то есть и ноги. И голова. А вот на теле обнаруживается шрам. Под ключицей. И еще один, выше, прямо на горле. Шрамы хочется чесать. Но одна рука удивляет: два пальца короче остальных. Ну и ладно.
Удивление уходит вслед за темнотой.
Он – человек. Это точно. Человек – и все?!!
Нет ответа. Только гулкая пустота там, внутри, где должен лежать этот самый ответ.
И вновь – тишина.
Темнота.
Вернулась.
Глаза открываются.
Видят.
Старца видят. Сухого, жилистого, с бородавкой над верхней губой, из которой растут жесткие черные волоски. Старец сидит напротив, почесывает свою бородавку и глядит прямо.
На него глядит.
На человека.
– Наконец-то ты пришел в себя, – скупая улыбка на морщинистом лице.
– Я… пришел… – Слова выходят чужие, натужные, от них першит в горле, и человек на время умолкает, откашливаясь. Грудь саднит; это неважно. Важно другое.
– Кто я, старик?
– Кто ты? Одно время тебя звали Кей-Бахрамом, шахом Кабира-белостенного. Но ты задушил это имя собственными руками. А еще раньше, если мне не изменяет моя старческая память, ты называл мне другое имя. Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, бродяга и поэт.
– Абу-т-Тайиб? Кей-Бахрам? – Человек по очереди пробует имена на вкус. Оба – одинаково безвкусные. Никакие. Ляпс вкуснее: там чеснок и лук. И нет отклика в душе, ничего не поднимается из глубин спящей памяти. Спящей? Или умершей?..
Шах? Бродяга? Поэт? На последнем слове человек задерживается чуть дольше. Поэт.
– Кто такой поэт, старик?
– Тот, кто слагает стихи.
Тот, кто слагает стихи. Если он был поэтом, у него тоже должны быть стихи.
Наверное.
– Эти имена – пустой звук, старик. Почитай мне лучше стихи. Мои стихи.
– Увы, – разводит руками старец, и его голубые глаза предательски блестят. – Я не могу… я не помню,
