Ему захотелось увидеть весь лагерь целиком, и он повернулся, чтобы подняться на холм, где стоял еще один часовой. Услышал, как сзади трещат кусты. Поправил засунутый за пояс кинжал и обнаружил несколько спрятанных со вчерашнего вечера орехов. Бросил парочку в рот, хрустнул, сплюнул скорлупу в кулак.
– Удобно было в кустах сидеть? – оскорбительно ласковым тоном спросила Адриана.
– Ты опять была у него! – выдохнул Даниель. Снова хрустнул на зубах орех.
– Откуда в тебе столько злобы?
– Где ты злобу-то увидел? Жалости во мне нет, это верно…
– Правду говоришь! Правду!
– Была раньше, да вышла. И успокойся. Не младенец, да и я не нянька.
– И когда мое терпение кончится…
– …и ты нарвешься на мой нож…
– И я добьюсь, что ты перестанешь…
– …слушать тебя…
– Бог тебя накажет!
– Только не за тебя. Сомневаюсь, чтоб он стал беспокоиться из-за такой мелочи.
– Ведь я же тебе ничего плохого не сделал… – голос его дрогнул. – За что ты меня так ненавидишь?
Адриана швырнула ореховую скорлупу так, что она едва не угодила Даниелю в лицо.
– Слишком много о себе мнишь. Мою ненависть надо еще заслужить.
Раймунд брел, задумавшись, пока не услышал окрик часового. Тогда повернул назад. Уже совсем смеркалось. Сквозь редкие кусты светили пятна костров. Пробирал холод, и народ теснился поближе к огню. Он шел на свет, когда рядом в темноте кто-то отчетливо сказал:
– И если ты еще, падаль, будешь здесь шататься – все. Зарежу. – И тут же, тем же голосом: – Эй, Раймунд!
– Добрый вечер, Странник. – Он удивился, что не узнал его сразу. Но за все время никто никогда не слышал от Странника ни единого грубого слова, и представить себе, что он может говорить так… За спиной Странника стоял Арнсбат, победитель Лотара. Раймунду показалось, что губы его закушены, а в глазах – слезы.
– А я тебя со вчерашнего вечера ищу. Никто, понимаешь, не может ничего толком объяснить. Ты еще здесь? – Странник обернулся к Даниелю.
– Я…
– Пошел вон, сказали!
– Я уйду, уйду… Не сердись, прошу тебя… – Он как-то странно согнулся и отступил назад. А Странник приятнейшим голосом:
– Мой сеньор только ругается. У других, знаешь сам, лучше не спрашивать. Не к королю же мне идти, что было бы совсем непристойно!
– Если подумать, Аскелу есть из-за чего ругаться. Он настаивал на немедленном наступлении. Другие, по разным причинам, предлагали встретить врага здесь.
– В открытом месте?
– Да. Гернат в соседней долине, укрылся у развалин римской крепости, возле моста.
– И ждать, покуда он оттуда вылезет?
– …но есть сведения, что некоторые отряды ордена Святого Маврикия пытаются обойти нас справа.
– И ударить с тыла. Эх, послали бы меня, уж я разузнал бы в точности.
Тем временем Раймунд думал о другом. Несомненно, бесполезно спрашивать Странника о его отношении к Даниелю Арнсбату. Ясно, что он его недолюбливает, тогда, у короля, он, правда вежливо, дал понять об этом. Но с чего бы Даниелю заискивать перед Странником, оскорблявшим его в глазах постороннего?
– Ого! – воскликнул Странник. – Наконец-то я его слышу.
– Кого?
– Ничего не слышишь? Арфа. Все говорили, что у нас в лагере есть какой-то музыкант, не то скоморох. А я занят был… Послушаем?
И впрямь, слуха Раймунда достиг негромкий аккорд и сразу стих, и кто-то заговорил, растягивая слова. Раймунд хотел было протолкнуться через солдатские спины, но Странник движением остановил его. Ему не хотелось выходить в первые ряды. Видно и слышно было и так.
У самого костра на земле сидел человек в пестрых лохмотьях. Лицо его было иссечено шрамами, правый глаз не открывался, а на левой руке, которой он прижимал к себе арфу, не хватало трех пальцев. Явно – ветеран, не способный более к несению службы. По городским площадям и ярмаркам шаталось много таких, перемежавших любовные и воинские песни с рассказами о рыцарях Круглого стола или о подвигах Кнерингов. Сейчас он как раз продолжал повествование.
– И тогда король Артур, – говорил он глухо и жалобно, – поддавшись козням гнусного Мордреда, приказал казнить прекрасную Гиневру. И бароны присудили сжечь ее на костре. О горе! О несчастье! Нежная королева, прекраснейшая женщина страны, стоит у столба, прикованная цепью, и ждет позорной
