Латунное сердечко или У правды короткие ноги

— А дети у вас есть? — Улла извлекла из тайника свитер и надела его.

— Нет, — сказал Кессель — то есть, у нас есть Керстин.

— Нет, кроме Керстин.

— Кроме Керстин нет, — сознался Кессель.

— На Ренатином месте я бы тоже предпочла называться Кессель, а не Вюнзе, — сообщила Улла. — Вюнзе вообще дурацкое имя. Вюнзе-Хрюнзе. Меня в школе дразнили Хрюшкой. Хотя Таберкоу, конечно, тоже немногим лучше.

— Таберкоу — это Манфред?

— Какой Манфред! Таберкоу — это мой бывший. Когда я развелась с ним, бабуля и ухом не повела. Вот дедуля, тот долго вопил из-за имущества: при разделе почти все оставили мужу.

— Мне тоже нравится, что Рената теперь Кессель, а не Вюнзе, — сказал Кессель.

— Да это и мне нравится — теперь, по крайней мере, я могу подтвердить это с чистой совестью. Ты — мужик что надо, Альбин, ты понял, что я имею в виду? С братцем своим я не спала, конечно, но уверена, что этот коротышка тебе и в подметки не годится.

Они поднялись на дюну, и Улла долго натягивала джинсы, исполняя такой же удивительный танец, как и тогда, когда их снимала.

— Надо же, — сказала Улла, — как ты на меня напоролся. Да, кстати, — она открыла сумочку, посветила фонариком и извлекла пятидесятимарковую банкноту, которую дал ей Кессель — Вот, держи! — И она протянула ее Кесселю.

— Это еще почему? — насторожился Кессель.

— Ну, вот еще! С родственников я денег не беру.

— Но ты их действительно заслужила, — сказал Кессель.

— Я и то уже рада, что кончились все эти прятки, — сказала Улла. — В смысле, что вам теперь не надо притворяться, тебе и Ренате.

Кессель замер.

— Ты чего? — спросила Улла.

А, собственно, какое мне дело? — подумал Кессель. — И что вообще плохого в том, если я промолчу?

— Привидение, что ли, увидел? — удивилась Улла.

— Нет, — сказал наконец Кессель — Погоди минутку. — Он сбежал вниз по лестнице и обмакнул в море банкноту, которую отдала ему Улла.

— А это зачем? — поинтересовалась она.

— Ну, — сказал Кессель, — почему я явился мокрым, это я еще как-то могу объяснить Ренате. Но что я скажу, если она заметит, что одна бумажка у меня в кошельке сухая?

III

Бомба, заложенная Кесселем, или, точнее, бомба, фитиль которой он не стал затаптывать, разорвалась только в четверг. Среда ушла на то, чтобы хоть как-то сгладить все те обиды, ссоры и приступы, которые разыгрались вечером во вторник. Дело усугублялось тем, что Ренате после исчезновения Кесселя нельзя было плакать на глазах у дедули Вюнзе и Жабы, и еще тем, что в среду приехали дядюшка Ганс-Отто и тетушки Норма и Белла.

Дядюшка Ганс-Отто был братом дедули Вюнзе. С этой ветвью семьи бабуля Вюнзе как раз не разговаривала. Дядюшка оказался еще на целый замысел ниже ростом, чем дедуля, зато был заметно толще. Тетки Норма и Белла были родные сестры, каждая на добрую голову выше дядюшки Ганса-Отто, толщина же их превосходила всякое вероятие. Одна из них была законной супругой дядюшки Ганса-Отто, другая — его любовницей. Кто из них кто, Кессель так и не выяснил, потому что об этом в семье подчеркнуто умалчивалось.

Дядюшка, весельчак и даже, насколько позволяла его толщина, живчик, был майором в отставке и носил светлые серые гамаши под столь же светлый льняной костюм. Норма и Белла одевались в яркие платья с крупными цветами и широкополые шляпы: у одной была красная, у другой — синяя. Что ж, рассудил Кессель, возить с собой не только жену, но и любовницу, очевидно, укрепляет семью, если при этом никто не закатывает истерик и сцен ревности. Однако понять, чем руководствовался дядюшка Ганс- Отто, выбирая себе любовницу, будь то Норма или Белла, было уже трудновато. Обе сестрицы были не только одинаковой толщины, они и вообще были страшно похожи. Так что у дядюшки Ганса-Отто, в сущности, даже не было любовницы, а была только жена в двух экземплярах. Однако и об этом в семье, разумеется, никогда вслух не говорилось.

Бабуля Вюнзе постановила вывезти семью на экскурсию. Собственно, сначала экскурсия планировалась на среду, но из-за вышеописанных обстоятельств ее перенесли на четверг. Целью экскурсии была всемирно известная — по крайней мере, по словам местных жителей, — Пилатова дюна неподалеку от Аркашона. Подготовка экспедиции в Гималаи, решил Кессель, показалась бы сущей ерундой в сравнении с тем, что творилось в четверг утром.

Началось с малого. Рената и Гундула с утра помчались закупать провизию. День выдался хороший, жаркий. Стол для завтрака мадам Поль накрыла в саду под деревьями, где еще сохранился целый пласт прохладного воздуха высотой в человеческий рост, тогда как на улице солнце уже начинало припекать. Не успел Кессель, немного опоздавший к завтраку, усесться за стол (он был не виноват, у них с Гундулой был один умывальник на двоих), как Рената и Гундула уже сорвались с места, торопясь на рынок. За столом остался один Курти Вюнзе, отрешенно вычерпывавший ложкой варенье. Керстин явилась, лишь когда Рената давно ушла. Недолго поизображав из себя осиротевшее дитя, она разбавила яйцо в всмятку хорошей порцией варенья и тоже принялась усердно вычерпывать эту жижу. Фаза ее «полноголосия», очевидно, миновала вчера: сегодня голос у нее снова пошел на убыль.

Экскурсия явно вырождалась в пикник. Пикник же — как утверждал Вермут Греф, часто изрекавший чрезвычайно поучительные истины, когда давал себе труд сосредоточиться, — пикник в таких местностях, где расстояние между ресторанами не превышает десяти километров, есть излишество, оправданное лишь с точки зрения муравья. Греф имел в виду, что муравьи в лесу обеспечивают себе пропитание исключительно благодаря остаткам многочисленных пикников, а также самим пикникующим — в том смысле, что многих неосторожных пикникующих, засыпавших в лесу, находили потом обглоданными муравьями до скелета.

Узнав, что здесь затевалось, Кессель, еще весь под впечатлением своих преступлений, совершенных вечером во вторник, огласил сначала сентенцию Вернера Грефа о пикниках, а потом и его муравьиную теорию, но в ответ услышал от Ренаты лишь более чем серьезную проповедь о пользе и красоте подобного времяпрепровождения.

Сейчас, сидя за завтраком с Курти и Зайчиком, он, перебивая хрипловатый поток недержания речи ребенка, снова попытался убедить в бессмысленности затеваемого пикника хотя бы Курти Вюнзе, в котором не без оснований предполагал склонность к комфорту, но встретил лишь усталый взгляд человека, измученного вареньем, и узнал, что пикник, назначенный мамой, является для Курти Вюнзе непреложным законом.

Самым сложным были не закупка провизии и не расстановка термосов и корзин, а рассадка, то есть вопрос, кому в какой машине ехать. Бабуля Вюнзе решительно отказалась ехать в одной машине с дядюшкой Гансом-Отто. Дядюшку можно было усадить в машину к Ренате, но тогда из его теток там поместилась бы только одна, что было никак не возможно и. кроме того, не могло даже обсуждаться, чтобы, не дай Бог, какая-нибудь из теток не обиделась (дядюшка Ганс-Отто со своими тетушками тоже прибыл на поезде, то есть был без машины). Таким образом, Кесселю и Курти пришлось ехать со старым Вюнзе, потому что бабуля непременно хотела иметь своего Курти при себе. С Ренатой поехали Гундула и Керстин. Ганс-Отто вместе с обеими тетушками пока остались — было решено, что их привезет Улла позже.

— Ведь она не любит вставать рано, — подытожила бабуля Вюнзе.