— Восходов-то она, выходит, не пишет, — съязвил дедуля.
Поездка была, скорее, отвратительной. Дедуля Вюнзе был не только исчезающе мал ростом, он еще и нервничал за рулем. Несмотря на подложенную подушку, дорогу он видел только сквозь баранку. На поворотах он то и дело заезжал на встречную полосу. На длинных прямых отрезках пути он плелся, как черепаха, зато в населенных пунктах и на сложных участках развивал бешеную скорость. Это не могло не кончиться плохо — и действительно кончилось в тихой деревушке Понто. через которую они решили проехать. Из каких-то ворот справа на дорогу выехал воз.
— Куртхен, телега! — завизжала бабуля Вюнзе. но среагировать дедуля уже не успел.
Конечно, возничему тоже надо было хотя бы осмотреться, прежде чем выезжать на дорогу. Но и старый Вюнзе ехал слишком быстро, а главное, начал тормозить слишком поздно. Он въехал сзади прямо в телегу. Раздался треск. Лошади перешли в галоп. Добрых двести метров они так и ехали тандемом, и было непонятно, то ли это машина толкает лошадей и разбитую телегу, то ли лошади тащат оба экипажа.
На деревенской площади тандем наконец остановился. Медленно, помахивая подвешенной на указательном пальце дубинкой, к нему двинулся местный полицейский. Бабуля Вюнзе вылезла из машины, испустила несколько душераздирающих всхлипов и приготовилась упасть наземь, но все-таки дождалась, пока кто-то из зевак, естественно, сбежавшихся тут же, не принес ей из ближайшего кафе стул.
Вылез и дедуля. Он подбежал к полицейскому и возбужденно принялся объяснять, как все это случилось — на своем люденшейдском диалекте. Полицейский какое-то время слушал, но потом отсалютовал и хотел отойти в сторону. Возничий — с ним был еще совсем молодой парень — слез с козел и принялся доказывать односельчанам, что нисколько не виноват в происшедшем.
— Мой сын говорит по-французски, — вспомнил дедуля Вюнзе, убедившись, что полицейский его не понимает. — Курти, иди сюда!
Экипажи расцепили. При ближайшем рассмотрении повреждения оказались далеко не так значительны, как можно было предположить. Д-р Курти Вюнзе долго говорил с полицейским, после чего тот сказал лишь, что не понимает венгерского языка (это Кессель перевести не поленился). Тогда бабуля Вюнзе окончательно упала в обморок. Врач, которого немедленно вызвали, немного понимал по-немецки, потому что во время войны побывал в плену. Однако немцев он, судя по всему, с тех пор не любил — возможно, в плену с ним плохо обращались; во всяком случае, переводил он исключительно в пользу дедули Вюнзе и прописал бабуле такое лечение, какого она в жизни не переживала. Смысл его слов сводился к следующему: «Пусть не прикидывается».
— Это был не врач, а какой-то шарлатан! — утверждала бабуля позже.
Дедуле не оставалось ничего иного, как уплатить: сотню франков штрафа полицейскому и четыреста пятьдесят — возничему в возмещение ущерба.
— А кто заплатит нам за поцарапанный капот? — возмутилась бабуля.
— Что уж теперь доказывать, — проворчал дедуля, заводя машину. — Вот приедем домой, и я тут же вызову адвоката. Курти, ты записал, как звали этого возничего?
— Да, — сказал Курти.
Много позже, когда дедуля у себя в Люденшейде действительно вызвал адвоката, намереваясь поручить ему это дело, выяснилось, что Курти, записав имя возничего, забыл записать название деревни. А этого тогда уже точно никто не помнил.
Из-за этой непредвиденной задержки Кессель и все остальные, кто ехал в машине старого Вюнзе, прибыли к Пилатовой дюне последними, хотя выехали раньше других. Рената и Улла ехали не через Понто, а по другой дороге, поэтому они ничего не знали о происшедшем. На эту другую дорогу Кессель указывал дедуле, но тот не дал себя убедить и поехал напрямик через деревню.
Дюна и в самом деле была красива.
— Если бы мне не надо было тащить эту проклятую корзину, — сказал Кессель, — я бы восхитился.
— Если ты не прекратишь, — отозвалась Рената, — я сейчас же уеду обратно.
Стоянка находилась возле самой дюны; длинная дорожка из деревянных планок вела от стоянки к уютному ресторанчику для экскурсантов (Кессель едва удержался, чтобы не сказать Ренате: «Вот видишь!» или: «А тут как раз подают то, что мы в поте лица теперь прем на себе»). Другая такая же длинная крутая дорожка поднималась от ресторанчика к самому хребту дюны.
Курти тащил за собой бабулю Вюнзе. Норма и Белла пыхтели, как моржи. Керстин ныла, что ей тяжело подниматься в гору. Дедуля Вюнзе потерял ботинок, который долго, очень долго катился по направлению к морю и замер глубоко внизу крохотной, навеки недосягаемой точкой.
Кессель и Улла отстали, образовав своего рода арьергард. Они не виделись с того самого вечера во вторник.
— Ну? — спросила Улла. Сегодня она была по-настоящему одета и даже застегнута чуть ли не на все пуговицы, несмотря на жару.
— Что «ну»? — не понял Кессель.
— Что сказала Рената, когда ты явился в мокром виде?
— Что же она могла сказать?
— А как ты объяснил ей, что с тобой случилось?
— Ну, я сказал, что гулял у моря, замечтался и не заметил прилива.
— Понятно, — вздохнула Улла — Чем глупее отговорка, тем она всегда убедительнее.
— А что же твой Манфред не поехал?
— Ты с ума сошел! О Манфреде никто не знает. К тому же он очень занят.
— Пишет?
— Что? А-а, нет, не пишет. Печатает фотографии.
— Твои?
— Да. Но ему еще надо их продать, а это не так просто. К счастью, вчера ему удалось договориться с одним киоскером — знаешь газетный киоск около почты? Но тот может взять в день не больше десяти фотографий. Остальные Манфред должен продавать сам. В конце концов, он тоже не хочет жить на чужие деньги — в данном случае на мои.
— А это не опасно?
— В каком смысле?
— Ну, если, например, твой отец…
— Дедуля-то? Ты его плохо знаешь. За фотографию с голой бабой он и пфеннига не выложит. Кто- кто, а уж он-то рисковать не будет. Он знает, чем ему это грозит.
— А дядюшка Ганс-Отто?
— За ним надзирают тетки.
— Кстати, которая из них его жена? Норма или Белла?
— По-моему, Норма, — ответила Улла. — Или нет, кажется, Белла. Да я и сама не знаю.
Добравшись наконец до хребта, Зайчик заявила, что больше не ступит и шагу. Семья сгрудилась вокруг ребенка и после долгих уговоров убедила его преодолеть еще пятьдесят метров хотя бы на руках у родного отца, пыхтевшего при этом, как паровоз, чтобы уж не разворачивать пикник у самой дороги, где ходят экскурсанты.
Ощущение было, как в пустыне Сахаре. Стоя, правда, еще можно было увидеть панораму сосновых лесов и трубу одной из четырех бумажных фабрик, эти леса пожиравших, а на западе — море, шума которого здесь, наверху, не было слышно; море было темно-синим и безупречно красивым. Но если прилечь, оставались только песок и небо. У Кесселя вдруг возникло непривычное щемящее чувство, которого он не мог подавить: у него под ногами на сотню метров в глубину один песок — мелкий, скользкий, сыпучий. Что, если в нем вдруг разверзнется воронка, и они свалятся туда? А там сидит муравьиный лев, давно поджидающий жертву?
Но воронка не разверзлась, во всяком случае физически. Разверзлась пропасть в семейных отношениях, причем задолго до окончания пикника.
— Эй, фрау Кессель, — обратилась Улла к Ренате, — держи сыр, пока он весь не растаял, на такой-то жаре.
Бабуля Вюнзе зашипела, как будто из нее вдруг выпустили воздух, но дедуля уже услышал.
