— Значит, она все-таки взяла деньги.
Рената ничего не ответила.
— Нет, — сказал Кессель, — пусть это «подло», но Жаба совсем на тебя не похожа. Ни внешне, ни тем более внутренне: она другая. Она, в отличие от тебя, настоящая
— Откуда ты знаешь, что Улла… Что Улла берет пятьдесят марок?
— Если тебе очень интересно, я когда-нибудь расскажу все в подробностях. А знаю я это
— Но ведь Зайчик…
— Да они с теткой — одно лицо! Они и бабуля…
— Боже мой, при чем тут бабуля…
— Как это при чем! Старая шлюха. Женщины этого не видят, а мужчины замечают сразу. Просто она теперь уже не может. А может, и раньше не могла, потому что выдрючивалась. А Улла не выдрючивается. И Зайчик тоже не выдрючивается. Так что, если хочешь сделать ей доброе дело, да и себе тоже, запомни: она — это Улла,
— Все равно это подло.
— Ну ты хотя бы дала ей по физиономии?
— Разве это что-нибудь изменит?
— И что же ты ей сказала?
— Мы с ней больше не разговариваем. Для нее это — самое тяжелое наказание.
— Это кто же с кем не разговаривает? Ты с ней или она с тобой?
— Ты что? Конечно, я с ней.
— И это, по-твоему, для нее тяжелое наказание?
— Я лучше знаю своего ребенка.
Кессель молчал какое-то время, глядя в потолок. Потом он взял книгу и прочел еще пару страниц. Прежде чем погасить свет, он сказал:
— По крайней мере, мне бы не хотелось, чтобы она носила вещи, которые я подарил тебе.
Рената ничего не ответила. Кессель так и не понял, то ли она не хотела отвечать, то ли уже заснула.
Д-р Якоби, конечно, не стал развязывать пакет с тряпьем, а тем более перебирать его.
— Положите его сюда, — сказал он Кесселю, указывая на угол в коридоре. — Я позвоню прямо сейчас: думаю, что мой друг, пастор Бетцвизер, еще сегодня пошлет кого-нибудь, чтобы забрать это. Не волнуйтесь, они найдут, кому все это отдать.
В субботу утром Кессель решил отобрать вещи для отъезда в Берлин. Он не хотел брать с собой слишком много. Во-первых, в отношении одежды Кессель был крайне нетребователен, а во-вторых, собирался пока съездить только на неделю. Переезжать туда окончательно он пока не собирался. И все- таки отбор вещей быстро перерос в сортировку барахла на выброс.
Он откладывал вещи: разрозненные носки, потерявшие при стирке своих собратьев, но сохраненные Ренатой в надежде, что те когда-нибудь отыщутся. Носки он бросил в кучу, где лежали пижамная куртка, штаны от которой тоже давно потерялись, и уже совсем рваная рубашка. В другую кучу, которую Кессель потом увязал в пакет и, отнес доктору Якоби. отправились бледно-голубой свитер, сильно растянувшийся за годы носки, три совершенно целые, но сильно приталенные рубашки. в которые талия Кесселя уже не влезала, старый купальный халат, старый плащ-макинтош, больше не любимый Кесселем. поношенный, но еще вполне хороший выходной костюм с вышедшими из моды узкими брюками и такой же смокинг. Смокинг остался от миллионерских времен «Св. Адельгунды». Тогда носили такие узкие брюки. Кессель еще помнил, как укладывал его в чемодан при каждом очередном переезде, раздумывая, оставить его или выбросить, но забыл, когда и зачем надевал его в последний раз.
Надену-ка я его сейчас, решил Кессель. Напоследок. Сцена называется «Проводы смокинга», подумал Кессель. Смокинг уже не сидел как следует и всюду жал. В левом кармане жилета что-то лежало. Кессель сунул туда руку.
Это было латунное сердечко.
Кессель так и сел: слава Богу, кровать была рядом. Смокинг затрещал по всем швам. Юлия. Золотоглазая Юлия, самая прекрасная женщина на свете. Женщина, о которой он вспоминал все эти годы, пусть не каждый день, но через день-то уж точно. Юлия, которую он узнал в Линде, едва та переступила порог его директорского кабинета; Юлия которую он, казалось, нашел в Вильтруд, но это было ошибкой; Юлия по образу и подобию которой он выбрал Ренату, на сей раз совершенно сознательно. Конечно, он никогда не говорил Ренате об этом и, конечно, любил в Ренате не только образ Юлии — душа человеческая устроена далеко не так просто, и тем не менее: из всех женщин, когда-либо встреченных Кесселем. Рената больше всех была похожа н Юлию. Фрау Юлия Клипп. Увольняясь из фирмы, он тогда купил розу, одну- единственную, большую, темно-красного цвета. В последние день он попрощался со всеми — со своим начальником, с директором, с коллегами, а потом и с Юлией. Юлия вошла к нему в кабинет. Он подал ей розу, подбирая слова, чтобы сказать что-нибудь на прощание: «Вы всегда были мне очень симпатичны» или: «Я вас никогда не забуду…»
Но сказать так ничего и не успел: Юлия взяла розу, поблагодарила и тут же вышла. Вероятно, она боялась какой-нибудь трогательной сцены, заверений Кесселя в своих чувствах, на которые ей нечего было ответить.
Кессель был совершенно уверен, что взял латунное сердечко с собой на борт «Св. Адельгунды II», отправлявшейся в свое последнее путешествие. Уходили они из Бремерхафена; что же он делал там накануне вечером — ходил в оперу? В смокинге? Кессель напрягал память, но не мог ничего вспомнить. Память на подробности у него была слабая.
Погода в субботний день, когда Альбин Кессель направился к доктору Якоби, была неважная. Облака тянулись к северу какими-то ненатурально ровными полосами. С деревьев капало; был конец января, но уже пахло землей, и лед на Нимфенбургском канале должен был вот-вот треснуть. Только дворец рисовался во влажном воздухе во всей своей красе, каменные украшения на нем казались резкими и чистыми, точно вылепленными из света, как на чертеже архитектора. Теплый ветер превращал воздух в прозрачное жидкое стекло. Выйдя на остановке Вайзенхаусштрассе, Кессель расстегнул воротник пальто: он нес тяжелый пакет со старым тряпьем и ему было жарко. Двое полицейских, оставив машину, пытались согнать мальчишек со льда, уже потрескавшегося и покрытого водой.
Доктор Якоби снова был на ногах и в хорошем настроении.
Правда, из дома он пока не выходит, сказал он. По крайней мере, почти не выходит: погода уж больно не подходящая.
Оставив свой пакет в углу коридора, Кессель прошел вслед за доктором Якоби в гостиную.
— Это все мне надо проработать, — сказал доктор Якоби, указывая на кучу газет. — Пока я болел, я не мог много читать. — В куче были только выпуски «Нойе Цюрхер». — После папы это единственный источник информации, которому можно доверять, — пошутил доктор Якоби.
Кессель не мог сдержать улыбки. Герр фон Гюльденберг, тоже любивший эту газету больше всех прочих, был того же мнения.
«Подозреваю, что у нас наверху, в Пуллахе, — говорил старый барон, — всю секретную информацию проверяют на достоверность по „Нойе Цюрхер“.
Доктор Якоби собрал газеты, лежавшие на кушетке, которую в прошлый визит Кесселя занимал сам, и предложил гостю сесть.
— А вы ее всю читаете, от начала до конца? — поинтересовался Кессель.
— Нет, конечно, — ответил доктор Якоби, — В экономике и биржевых сводках я ничего не понимаю, а чисто цюрихскую часть читаю вообще очень редко. Зато вслух, чтобы вспомнить милый моему сердцу швейцарский.
— Вы умеете говорить по-швейцарски?
— Я жил там во время войны, — сообщил доктор Якоби, но таким сухим и неожиданно резким тоном, что Кессель понял: ему не хочется вспоминать об этом. — А все остальное я, конечно, читаю.
