Мы, значит, армяне, а вы на гобое

Айгешат, так что раздавили чекушку.

Но вскоре из замкнутого подвала самого милиционера исчезли две канистры с бензином. Его подозрения почему-то пали на Космонавта — и у него и у Милиционера ключи от подвалов почти подходили к замкам друг друга. Но тут пришел электрик Сережа, щуплый, маленький, но на удивление флегматичный, что скорее к лицу людям полным, и сказал:

— И у нас крадут. Запирай не запирай… А на вашем велосипеде во-он на том конце мальчишки катаются, — сказал он Гобоисту. — Я-то думаю — откуда у них такой велосипед? Хотите, пойдем, отнимем, — предложил он безо всякого, впрочем, энтузиазма. Гобоист поблагодарил и обещал подумать.

А ведь он собирался было подарить велосипед как раз этому самому электрику. Тот как-то спроворил ему дополнительную проводку и не взял денег, выпив лишь два стакана водки без закуски, отказавшись от французского сыра, лишь понюхав корочку белого хлеба с маком. Гобоист сел на этот самый велосипед один-единственный раз. Руль не поворачивался. Педали оказались тугими. Заболели икры. Велосипед совсем не хотел ехать в гору. С горы он не хотел как следует тормозить. И Гобоист решил, что велосипедное время его юности ушло без возврата.

А теперь, когда узнал о покраже, велосипеда ему отчего-то стало жаль. Он вспомнил, как в детстве он уже гонял так, что рассыпались подшипники; а однажды на даче в Сходне, той самой, что продала мать после отцовской смерти, разогнавшись, не сладил с рулем и упал с моста в реку.

Мост был высокий — маленький Костя пролетел метров пять. Велосипед — всмятку. Руль был закручен в узел, специально не сделаешь. Цепь соскочила с шестеренок, обвилась вокруг рамы. Колеса стали овалами, с одного соскочила резина. Вся конструкция ремонту не подлежала. На самом же будущем гобоисте не оказалось и царапины — так, ушиб колено. Он тогда еще поверил, что родился в рубашке и что его бережет Бог… Но ничего этого он не стал рассказывать электрику.

Узнавая о соседских пропажах, Артур только посмеивался: его кудлатая, как лайка, немецкая якобы овчарка — после долгих совещаний армяне назвали ее Арафат, сокращенно Ара — днями носилась по участку, прыгала на сетку и, завидев Гобоиста, рвала металл зубами.

Хитрый милиционер Птицын решил расставить на воров ловушку. Он пил очень много пива и стал выставлять пакеты с пустыми бутылками на крыльцо. Расчет его был таков: едва вор позарится на тару, как бутылки зазвенят, Птицын проснется — и не уйти татю от меча правосудия. Птицына только похохатывала и была права в своем скепсисе: бутылки продолжали исчезать, но совершенно бесшумно.

К Птицыной зачастила агроном Валя, жившая через дом от Коттеджа. Милиционерша однажды посоветовалась с ней по поводу каких-то посадок, потом они выпили, потом спели, и теперь каждое воскресение устраивали на птицынском балконе веселую гулянку — с прослушиванием магнитофронных записей Аллы Пугачевой, затем — с хоровым самодеятельным пением:

— Как же мне не плакать,
Милый мой сыночек,
Как же мне не плакать,
Сизый голубочек…

Э-э-х! — выдыхали хором в этом месте, и с воодушевлением, с подключением к дамскому хору милиционера Птицына, орали припев:

— Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка,
Тренируйся, ты моя сизая голубка!

После ухода гостей Птицыны какое-то время ругались с визгом и матом и иногда дрались. Гобоисту все это в кабинете было слышно до звука, он переходил в гостевую комнату, глядевшую на другую сторону, но тут пахло перегоревшим свиным жиром, доносились возгласы на непонятном языке и взрывы кавказского застольного веселья. Слава Богу, начиная с сентября, вся эта вакханалия случалась только по выходным, которые Гобоист предпочитал проводить в городе. На что появилась и еще одна причина.

3

Гобоист вернулся из Испании в середине ноября, посвежевший, загоревший, подтянувшийся, привез сумку подарков Анне; он с энтузиазмом взялся за запущенные московские дела, позанимался с каждым из учеников больше, чем требовалось, — постарался, чтоб они наверстали упущенное, — и они выбрались наконец в Коттедж только в пятницу в конце дня. Гобоист нашел свой загородный дом несколько даже облагороженным: грязь закаменела, мелкие лужицы затянуло хрупким ледком, похрустывала гравийная дорожка, проложенная Артуром, краснели и желтели на ней кое-где редкие припозднившиеся листья, и хранили свой поздний цвет бордюрные астры. Были покой и грусть. За сосновым бором садилось солнце, сквозили пустые темные ветви соседского сада, в поселке топили печи, тянуло дымком и жареным луком. Гобоист, как образцовый сангвиник, обожал осень и чувствовал себя молодо.

Он вошел в дом, испытывая умиротворение возвращения, — больше месяца он вообще не вспоминал ни о Коттедже, ни о его обитателях. За границей, на европейском воздухе, он всегда набирался сил; а на этот раз график выступлений был особенно плотен, хороша была пресса — в отличие от отечества, где на последний концерт вышли сразу две кислых рецензии, — покладисты музыканты, потому что гонорар оказался раза в два выше, чем рассчитывали, и выпил Гобоист — не считая гомеопатических бутылочек из мини-бара — лишь один раз, в ночь перед отлетом: собрались у него в люксе, и администратор в подпитии, возбужденный тем, что пухлое портмоне сладко оттягивало карман, вопил восторженно:

— Костя, ты — бренд! Нет, скажите, братцы, он бренд или не бренд?..

Гобоист был спокоен, почти счастлив и нашел свою жену даже похорошевшей, когда она приехала за ним в Шереметьево. Он, едва заметил ее фигурку, пошел зеленым коридором и заволновался, как когда-то, когда она встречала его объятьями, поцелуями и даже слезами украдкой. И его музыканты потом говорили завистливо:

— Как она тебя любит!

Но это было давно…

Несколько дней по возвращении Гобоиста Анна была мила, предупредительна и даже весела, чего он не замечал за ней в последнее время. И когда они приехали в Коттедж, на дачу, как говорила Анна знакомым, то сразу захлопотала на кухне. Будто оба соскучились по спокойной домашней жизни, ведь такие тихие дни вдвоем за последний год можно было пересчитать по пальцам…

Гобоист поднялся в кабинет, взял со стола одну книгу, другую — обе были заложены, но не дочитаны. В углу он заметил спящую на трубе отопления бабочку. И почему-то подумал: ангел прилетел. Гобоист приблизился и стал рассматривать ее. У бабочки были темно-каштановые с белыми разводами крылья, а подкрылки алые, как лепестки цветка. Гобоист не мог знать, что зовут бабочку крылатая медведица, был слаб в энтомологии. Он решил не будить ее, но порадовался, что теперь не один. Потом осмотрел рабочий стол и с нежданной радостью увидел исчерканные ноты, плоды его бесплодного сочинительства. И вдруг понял, что теперь у него получится: едва сдержался, чтоб тут же не пристроиться к пианино. Нет, браться за работу нужно со свежей и холодной головой, а не в порывах и возбуждении. Так называемое вдохновение — это всего лишь самообольщение, удел профанов и неофитов. Утром в понедельник, когда Анюта уедет, в одиночестве он и приступит…

Они поужинали в гостиной, Анна выпила испанского вина, он — пару рюмок лимонной водки перед супом; она раскраснелась, без остановки говорила о своей работе, об интригах и премиях, он хотел было рассказать, как варварски на его взгляд перестраивают Севилью, но она не слушала; Гобоист тайком посматривал в телевизор, но вскоре они выключили, не досмотрев, какую-то идиотскую телеигру, — он,