Мы, значит, армяне, а вы на гобое

впрочем, иногда смотрел эту ахинею, любил отвечать на вопросы быстрее участников, чувствовать себя умнее других, по определению жены, — и отправились в спальню. Впервые за долгое время Анна, как когда-то, назвала его мой Кот и заснула у него на плече.

4

В субботу он проснулся рано и услышал, что настала зима. Утром глянуло было солнце, но уже к одиннадцати подул холодный ветер, бесшумно задрожали пустые ветви в саду под балконом, с севера поползли низкие, тяжелые облака. Потом и впрямь пошел снег. Гобоист выглянул в окно спальной: за крупным мокрым снегом почти не угадывалась дорога; спустился вниз — Анна варила на кухне кофе. Его внимание привлекли странные щелчки, доносившиеся со двора: выстрелы не выстрелы, удары не удары — будто кто-то упражнялся с мухобойкой. Как был, в халате и тапочках, Гобоист вышел на крыльцо. Артур в сапогах, в джинсах, в свитере с высоким воротником и в бейсбольной кепочке целился из винтовки в соседский плетень. Потом нажал курок. Э, черт, уворачивается, сука, — процедил злобно. И опять стал целиться, не замечая соседа.

— Здравствуй, Артур.

— Привет, — откликнулся тот, не оборачиваясь, и опять выстрелил.

— Как у вас здесь дела? — поинтересовался сбитый с толку Гобоист. Он засомневался, что сосед за своими семейными заботами вообще заметил его, Гобоиста, месячное отсутствие.

— Да вот, кошку хочу пристрелить, — мрачно отвечал Артур, целясь.

— Зачем? — глупо спросил Гобоист.

— Мать прикормила. А кошка эта по помойкам шастает, мышей таскает… А здесь дети.

— Правильно, — раздался голос милиционера Птицына. Он стоял на своем крыльце в одной майке и в трениках, ловил, перегибаясь через перила, снежинки, слизывал их с ладони. Потягивался, морда распухла с похмелья. Он проявлял явный интерес к охоте Артура, глядел с завистью, наверное, сам не против был бы присоединиться. Так ведь не боевыми же по ней палить из табельного? А попросить ружье у Артура стеснялся. — Да только мелкашка ее не возьмет, Артур.

— Если попасть куда надо… — свирепо отвечал тот. И опять нажал на курок.

Кошки, впрочем, видно не было, она затаилась, должно быть, где-то под плетнем. Гобоист помнил эту кошку, она приходила и к ним. Беленькая, пушистая, старухи-соседки, у которых она жила, звали ее Дуся. Ни к селу ни к городу он вспомнил Кота и кошечку из Спящей красавицы и про себя помяукал на гобое.

— Артур, я тут тебе сувенир привез, испанское вино.

— Да я вина не пью, — небрежно отвечал тот. — Я больше водочку. Ну да женщины выпьют.

Вино было очень хорошее — дорогое Rioha. И Гобоист решил, что коли так — он и сам его выпьет с женой, Анна обожала красные вина.

— А тебе — фляжечку виски, — обернулся он к Милиционеру.

— Вот это дело! — оскалился тот и потер руки. — Неужто из Испании?

— Конечно, — не моргнул глазом Гобоист и подумал: это за какие же грехи он будет переть из Испании шотландский виски для этого дурака? Купил пластмассовую бутылочку в дьюти-фри в Шереметьеве…

За завтраком Гобоист сказал:

— Нет, он и впрямь Тигрович. Надо же — палить по кошкам! Ну да он дикарь, конечно…

— Ты высокомерен, — прервала его Анна.

— Я? — удивился Гобоист.

— Ты, конечно, стараешься быть справедливым, воздавать по заслугам, не говорить о ближних дурного, но это еще не демократизм, так — воспитание.

Гобоист поразился: он никогда не слышал от Анны такого рода рассуждений, отнюдь не лишенных тонкости. В душе он считал себя демократом. Но был барином, разумеется, и весь его демократизм был замешан на плохо скрываемой снисходительности, тут Анна была права.

— За это они тебя и не любят!

— Кто — они?

— Да все! — зло сказала Анна.

Гобоист удивился: еще вчера Анна была с ним так мила, а сегодня явно раздражена и норовит его задеть. Ведь это неверное утверждение: все с ним вполне любезны. Но тут он вспомнил старуху Долманян, и идиотскую историю с лопатой, и то, как невежливо отреагировал Артур на предложенный им сувенир, и затосковал. Да уж, о любви здесь говорить не приходилось. Очевидно, он не нравился соседям, нет… И радость возвращения затуманилась, вокруг посерело.

Супруги провели пустой день: Анна сварила бадью супа — Гобоист так все подгадал, чтобы пробыть за городом подряд дней пять, до четверга, но эта манера Анны готовить впрок раздражала: трехдневный суп он безжалостно, но тайком выливал. Она также натушила мужу здоровенную кастрюлю мяса, и даже это казалось Гобоисту проявлением нетерпеливого желания от него отделаться: Анна готовила быстро и очень невкусно… Он во все время ее кулинарного штурма валялся на диване в гостиной перед включенным телевизором, читал газеты вполглаза. От вчерашней радости встречи не осталось и следа.

— Что ты уставился в этот ящик? — раздраженно сказала Анна.

— Смотрю передачу про кактусы. Живут по триста лет. Весят под тонну. Всегда на одном месте. Полгода собирают влагу, вторые полгода пьют…

— Хотел бы быть кактусом?

— Не предлагают…

После обеда молча играли в подкидного дурака, — переводного, пики только пиками, — оба чувствовали, что говорить не о чем.

Наконец, Анна сказала:

— Отец плохо себя чувствует, его кладут в госпиталь. Так что я поеду сегодня.

— Поезжай, — равнодушно откликнулся муж. Он впервые слышал о болезни тестя, впрочем, тот любил время от времени полежать в больнице профилактически — поиграть в карты с другими генералами и попить коньячка без комментариев пронырливой жены. И Гобоист перевел жене пикового валета.

Анна бросила карты.

— Поеду, — повторила она. — Хочу проскочить Волоколамку засветло…

— Да-да, конечно…

У него был литровый флакон виски, и он уже прикинул, как устроится в кабинете, завернется в плед, откроет Франса и будет потягивать янтарную жидкость под свежезаписанного Гайдна, — он привез несколько дисков, ему не терпелось послушать. Но только, когда никто не будет мешать.

5

Когда он выпил почти треть бутылки, то остановил музыку — отчего-то исполнение ему казалось неважным, а может быть, просто устал. К тому ж он наткнулся у Франса на замечание о дружбе с бывшими любовницами: «Подобные отношения — последнее прибежище сластолюбцев: пол в той же мере свойствен душе, что и телу». Гобоист с годами действительно научился с женщинами дружить, и приятельниц у него было больше, чем и приятелей, и любовниц.

Он отложил книгу. Голова чуть кружилась. Вдруг почудилось, будто он забыл, какой сегодня день. И понял, что не у кого узнать. Ведь если просто постучать хоть к Космонавту и спросить, какое сегодня число и какой день недели, соседи сочтут, что он сошел с ума. А если позвонить знакомым, то те решат, что у него белая горячка, и разнесут по свету. Да и кому звонить — остались лишь работодатели. И почти не осталось друзей… Что ж, ему всегда через дней пять становилось особенно одиноко по возвращении с Запада — тоска встречи с любимой отчизной. Он позвонил своему администратору — тот, естественно, лыка не вязал; позвонил своему старому, консерваторскому еще товарищу, но того дома не было, ответчик сказал, что будет только в декабре — гастроли, наверное. Добрался до давних подруг и никому не дозвонился. Позвонил еще одной даме, так, поболтать — он знал ее шапочно, это была обозревательница с телевидения, как-то пригласила его в свою программу, — и она взяла трубку. В ответ на как поживаете сказал одиноко. Безо всякой задней мысли простодушно описал свой пустынный вечер. И осторожно: