– Это тоже крайний случай!
– Да вы прочтите… Он пять лет жил с дочерью… И никто не знал!
Разговор с Вергилием Петровичем. Между заседаниями.
– Вы меня не слушаете, а напрасно: надо некоторые дела отклонять. Иначе через месяц-другой будет скандал!
Посыпятся письма в Верховный Совет, те попрут на
Президента… и пойдет…
Неожиданно и от администрации нагрянули. Поздоровались и так вежливенько после вопросов о здоровье: “Говорят, вы на Комиссии смертную казнь отменили?”
– Ну пока милуем, – отвечаем настороженно. – А что?
– Всех? – спрашивают. – А закон? Он вам не указ?
Почтальон, депутат Верховного Совета, он потом от нас, к сожалению, ушел и уехал в свой Питер, неожиданно подтвердил:
– Депутаты уже знают о вашей Комиссии… Разговор такой: “Окуджава да Искандер, чего от них еще ожидать!”
Вергилий Петрович в обычной своей ироничной манере:
– Депутаты? А от них чего ожидать, они вон ручки в кабинетах поотвинчивали! Я не помню, чтобы в кремлевских кабинетах что-то воровали… А тут, пока моя секретарша обедала, у нее телевизор унесли! После этого стали машины на выезде проверять!
Обсуждение первой же папки смертников сразу перешло в собрание.
Психолог и Врач (он же депутат) в один голос утверждают, что Комиссия так долго не просуществует и неизвестно, какой грех больше: отказать в помиловании нескольким злодеям или поставить себя под удар и в конце концов уйти в отставку, отдав помилование в такие руки, которые уж точно будут казнить всех подряд.
Их оппонентами стали Почтальон и особенно Женя.
Она громко заявила:
– Мы не знаем, вообще, будем ли мы существовать в нашей роли через несколько месяцев. Может, нам и не придется ничего решать. – И напрямую к Врачу: – Вы можете своими руками подписать смерть человеку?
Можете, да?
Врач – немолодой, с бледноватым лицом человек. В
Верховном Совете добровольно отсиживает за всех на заседаниях, у него целая куча карточек (в том числе и
Сергея Ковалева), которыми он голосует. Совестливый, добросовестный, улыбка мягкая, почти виноватая. Он вообще-то неагрессивен, но сейчас полез в бутылку и отвечает Жене довольно твердо: “Да. Могу”.
И далее, впервые (всегда бывает что-то впервые) – мы голосуем… “Поднимите руки, кто 'за'?” Это за помилование (изнасиловал и убил двух девочек).
Двое: Священник и Врач – голосуют за “отклонение”. Их предложение не прошло. Но и за “помилование” не прошло. Весы заколебались… Отложили…
Женя – разгорячена спором, ее синие прекрасные глаза потемнели – останавливает меня в коридоре, после заседания.
– Мы такими сюда пришли и другими быть не можем… И я вас предупреждаю: если Комиссия хоть раз проголосует за казнь, я сюда больше не приду!
Почтальон в личной беседе потом скажет:
– Я тоже думаю, что мы не должны ничего бояться. Мы появились в таком непривычном виде, чтобы дать нравственный пример…
– Это уже мне нравится, – объявит довольно после заседания Вергилий Петрович, безусловно спровоцировавший спор.
И было в его усмешке что-то мефистофельское.
Погодите, мол, заверещали, а что-то будет дальше!
Хочу, задним числом, повторить, что мы были очень разные, когда шли сюда. И, возможно, в чем-то весьма и весьма незрелые. Я говорю о нашем отношении к смертной казни. Книги, телевидение, кино – это все другое, не похожее на реальность, с которой мы столкнулись. Здесь все вместе и каждый порознь вырабатывали свои принципы и, если хотите, в какой-то степени создавали сами себя. Можно даже сказать так: “не казня” других, мы ежедневно казнили себя. И один Господь мог знать, чем это все кончится. На заседании. Женя активный враг всех насильников, но сегодня на обсуждении рассмеялась. Пострадавшая подала в суд, потому что у них (насильников) ничего не получилось…
Цыгана, который крал лошадей (у него шесть детишек), мы помиловали, да еще смеялись, пусть, мол, не оставляет свое классическое занятие, а то ведь и цыган настоящих скоро не станет.
И еще дело, где тюремная биография осужденного начинается аж в 1942 году, когда его осудили “за антисоветскую агитацию”. Понятно, в шутку мы предложили его не только помиловать, но и передать дело в отдел наград, ибо он еще тогда выступил против советской власти!
Реликтовые для наших времен уголовные статьи и сроки, встречающиеся в некоторых делах времен сталинщины, нет-нет да промелькнут в чьих-то биографиях, возвращая к памяти жесточайшие суды того времени. За украденное общественное добро (колоски на поле) – двадцать лет, за расхищение народного добра (катушка ниток на фабрике) – пятнадцать лет и так далее.
И даже не в сроках дело, а в том, что девушку в шестнадцать лет засудили однажды, а потом уж она пошла по лагерям, и сломалась еще одна жизнь.
Это ли не казнь?
Да, кстати, уголовницы, не помню уж, кто первый придумал, проходят у нас почему-то под ласковыми именами… Так и произносится вслух: Танечка,
Верочка… А эта милая Верочка убила мужа сковородой по голове, а Танечка задушила любовника в постели!
Но так мы могли шутить, лишь когда шли сравнительно легкие дела. И было решено, что все, что здесь говорится, тем более голосуется, не должно выходить за пределы комнаты.
– Но все и так знают о вашей позиции, – возразил
Вергилий Петрович.
А Женя призналась, что уже были угрозы не ей, ребенку…
– Сегодня мы перешли ту грань, когда становится опасно, – строго сказала она. Между комиссиями. Вергилий Петрович со вздохом подытоживает:
– Ну, правда, трезвые головы и у вас тут есть… Вот если бы вы Врача на голосовании поддержали, он ведь правильно советует! Понемногу, но казните…
– Не только он, – излишне резко отвечаю я.
Про себя сосчитал: Врач, Психолог, Священник и, возможно, Булат… Про Фазиля не знаю. И еще один колеблется… Как бы для оправдания ссылается на известные имена… Режиссер, мол, Рязанов…
Летчик-испытатель Марк Галлай – люди цивилизованные…
В каких-то случаях казнь считают необходимой…
А вчера Врач вдруг заявил:
– Общество безнравственно. Оно нас не поймет. Людей ведь осудили. Значит, виноваты. А то, что мы сейчас делаем, – революция! Притом что лишь двадцать пять процентов против казни!
Почтальон возразил:
– Мы не судебная инстанция, чтобы разбирать вину…
Иначе нам бы лучше идти в прокуратуру… На Комиссии. Вчера, уже вторично, обсуждали прошение смертника дяди К. Отклонили. Звучит-то благозвучно. А по сути – подпись под смертной казнью. Правда, последняя подпись как бы не наша. Президента. Но разве это что-то меняет?
Под конец кто-то из колеблющихся свое мнение изменил… Вот они весы судьбы! Счет голосов стал равным: “за” и “против”. Снова отложили. Кажется, мы в это дело уперлись как в стену.
Булат в разговоре по телефону тем же вечером смущенно заметил: “Мы торопимся проголосовать,
