раз говорила Варваре: кто-то, говорю, будет теперь твоим соседом? А бедняжка Варвара только плачет, как и можно ожидать; но Всемогущий Господь послал ей другой дом в Лунном. Лопоухая – я много видывала лопоухих овец в своей жизни. А уж правду сказать, Исаак, это твоя машина такая штука, что не моим старым глазам смотреть, А сколько она стоит, я даже и спрашивать не хочу, все равно мне не сосчитать. Если ты ее видел, Аксель, так понимаешь, о чем я говорю, ведь это все равно, что огненная колесница Ильи-пророка, прости Господи мои согрешенья…
По окончании уборки сена, Елисей стал собираться обратно в город. Он написал своему инженеру, что едет, но получил удивительный ответ, что времена стали тугие, приходится экономить, инженер вынужден упразднить его должность и быть сам своим секретарем.
Вот так черт! Но, собственно говоря, зачем какому-то окружному инженеру конторщик? Когда он брал мальчика Елисея из дому, он, должно быть, хотел разыграть из себя большую персону в глуши, и если он кормил и одевал его до конфирмации, так имел за это некоторую помощь по части письменных работ.
Теперь мальчик вырос, это все меняло.
«Но, писал инженер, если ты приедешь, я постараюсь поместить тебя в другую контору, хотя, пожалуй, это будет и трудно. Здесь чрезвычайно много молодых людей, ищущих работы. Будь здоров».
Разумеется, Елисею хотелось вернуться в город, разве можно было в этом сомневаться? Неужели ему губить себя? Ведь он хотел выбиться в люди! И Елисей ничего не сказал домашним об изменившемся положении, это было ни к чему, а кроме того, на него напала какая-то вялость, он и промолчал. Жизнь в Селланро оказывала на него свое действие, это была немудреная и серенькая жизнь, но спокойная и сонная, она развивала мечтательность, не за кем было тянуться, незачем рисоваться. Жизнь в городе расколола его как-то надвое и сделала чувствительнее, чем все прочие, слабее, в сущности, он стал всюду чувствовать себя чужим. Что ему опять начал нравиться запах бирючины – это еще куда ни шло! Но уж никакого смысла не было для крестьянского парня слушать по вечерам, как мать и девушки доят коров и коз, и впадать в такие вот мысли: они доят, слушай хорошенько, ведь это прямо удивительно, каждая отдельная струйка, словно песенка, не похожая на духовую музыку в городе, ни на оркестр Армии Спасения, ни на пароходный свисток, Струится песенка в подойник…
В Селланро не очень-то показывали свои чувства, и Елисей сдерживался в ожидании момента разлуки. Снаряженье у него теперь было хорошее, ему опять дали новой тканины на белье, и отец через третье лицо даже передал ему денег, при чем сам вышел на это время из комнаты. Деньги – неужели Исаак и в самом деле решил расстаться с деньгами? Иначе никак нельзя было, Ингер заверила, что это в последний раз, Елисей сейчас же пойдет в гору и выбьется на дорогу сам.
– Так, – сказал Исаак.
Настроение сделалось торжественным, в доме все притихло, на последний ужин всем дали по яйцу в смятку, и Сиверт уж стоял на дворе, готовый проводить брата и нести его вещи. Настало время прощаться.
Он начал с Леопольдины, Она тоже сказала «прощай» и вела себя отлично.
Тоже и работница Иенсина, чесавшая шерсть, ответила «прощай»; но обе они смотрели на него во все глаза, должно быть, потому, что веки у него были что-то красноваты. Он протянул руку матери и она, разумеется, громко заплакала, пренебрегая тем, что он ненавидел слезы.
– Дай тебе Бог всего хорошего! – всхлипнула она.
С отцом вышло всего хуже, по многим причинам: он был такой старый и бесконечно доверчивый, носил детей на руках, рассказывал о чайках и других птицах и зверях и разных чудесах на земле, это было ведь так недавно, всего несколько лет тому назад… Отец стоит у окошка, потом вдруг круто поворачивается, хватает сына за руку и говорит быстро и сердито:
– Ну так, прощай! А то я вижу молодая лошадь отвязалась! – И моментально отворачивается и выбегает из комнаты.
О, но ведь он сам только перед этим нарочно отвязал молодую лошадь, и шутник Сиверт это отлично понял, потому что посмотрел вслед отцу и улыбнулся. Да к тому же молодая лошадь ходила по отаве.
Но вот Елисей готов.
Мать вышла за ним на крыльцо, опять всхлипнула и сказала: «Господь с тобой!» – и передала ему что- то, – «вот это – и не благодари его, он не хочет. Да непременно пиши почаще».
Двести крон.
Елисей посмотрел вниз по откосу: отец изо всех сил старался вбить в землю прикол для привязи, и кажется, никак не мог, хотя вбивал-то он его в мягкий луг.
Братья вышли в поле, дошли до Лунного, Варвара стояла на крыльце и позвала их зайти:
– Что это, ты уж уезжаешь, Елисей? Ну так зайди же и выпей хоть чашку кофе!
Они заходят в землянку, и Елисей уже не так терзается любовью и не собирается выпрыгнуть из окна и принять аду. Нет, он кладет свое светлое летнее пальто на колени, стараясь, чтоб шелковая подкладка была на виду, потом приглаживает волосы носовым платком и наконец говорит совсем уж по благородному:
– Классическая у нас стоит погода!
Варвара тоже не останется в долгу, она играет серебряным кольцом на одной руке и золотым на другой, – да, она таки получила золотое кольцо – и на ней передник, закрывающий ей всю фигуру от шеи и, до ног, так что кажется, будто это не она такая толстая, а кто-то другой. А когда кофе сварился, и гости стали пить, она сначала пошила белый платочек, потом повязала крючком воротничок и занялась еще каким-то дамским рукодельем. Варвара не взволнована визитом, и это хорошо, тон от этого естественный, Елисей может опять пофорсить.
– Куда ты девала Акселя? – спрашивает Сиверт.
– Где-нибудь ходит, – отвечает она и выпрямляется. – Верно ты уж никогда больше не приедешь в деревню? – спрашивает она Елисея.
– Это в высшей степени неправдоподобно, – отвечает он.
– Здесь не место для человека, привыкшего к городу. Хотела бы я уехать с тобой.
