наклонился к ним, прикрыл их получше плащом и пошел.
Он шел, глядя себе под ноги, ощупывая убитых и раненых в надежде найти походную фляжку с водой или водкой. Таким образом он, сам не замечая, отошел от Лейхтвейса и Гунды так далеко, что потерял их из виду. Но он предусмотрительно запомнил по некоторым приметам свой путь, чтобы не заблудиться, и потому был спокоен.
Бруно проходил между страшных картин смерти. Он то и дело натыкался на окоченевшие трупы, на изуродованных мертвецов, часто попадая ногами в лужи крови. По всему полю уже поднималось отвратительное зловоние разлагающихся тел, причем трупы убитых лошадей в особенности отравляли воздух. Порою Бруно слышал стоны и вздохи умирающих или тяжело раненных. Но как ни надрывалось его сердце, он старался ни на что на обращать внимания, поглощенный заботой о Гунде и Лейхтвейсе. Иногда Бруно спотыкался об оружие, которое в темноте не успевал вовремя заметить. Он чуть не попал на торчащий кверху штык, но, к счастью, упал рядом и отделался только одним испугом. Однако он нигде не находил того, что ему было нужно. Фляжек повсюду валялось много, но все они оказались пусты, так как умирающие и раненые давно успели выпить все, что в них было.
Вдруг Бруно остановился, снова наткнувшись на один из бесчисленных трупов. Нагнувшись, он увидел убитого прусского гренадера. Судя по золотой нашивке на воротнике, это был капрал. Пуля, пробив грудь, вероятно, убила его наповал. В одной руке мертвец держал походную фляжку. Бруно быстро вырвал фляжку и с радостью убедился, что она почти доверху полна вином. Бруно отпил глоток, — это было легкое вино, — закрыл фляжку и спрятал ее за пазуху, прошептав горячую молитву благодарности.
Затем он осмотрелся. По его расчету, он отошел от Гунды и Лейхтвейса приблизительно на тысячу шагов. Внезапно его охватил страх и боязнь, не случилось ли с ними какой-нибудь беды. Он бегом помчался обратно, перескакивая через трупы, даже наступая на них, окрыленный одной лишь мыслью облегчить поскорее их страдания. Он хорошо видел, что не ошибается в направлении: вот убитый гусар рядом с белой лошадью, трубач со сверкающей трубой, вот штык, на который он чуть не налетел. Все ближе и ближе подбегал Бруно к своей цели, прижимая одной рукой фляжку, а другую простирая вперед, чтобы не наткнуться на неожиданное препятствие.
Но вдруг он остановился как вкопанный и вскрикнул от ужаса. Черты лица его перекосились, холодная дрожь пробежала по телу, ему казалось, что он лишается чувств и вот-вот упадет рядом с убитыми и ранеными. Но вдруг он пронзительно вскрикнул и бросился вперед, как помешанный.
— Мародеры! Мародеры!
Вскоре после ухода Бруно Гунда очнулась. В первый раз после того, как ее сразил удар Батьяни, к ней вернулось сознание и явилась возможность отдать себе отчет в том, что произошло. Она вспомнила, как упала с лошади, и ей казалось, что в то самое мгновение она расслышала знакомый голос и увидела чьи-то руки, пытавшиеся извлечь ее из-под свалившегося животного, чтобы отнести в безопасное место. Почему-то она все время в бреду вспоминала о Бруно. Между тем в последнее время она всеми силами старалась забыть молодого священника, так как ее сердцем завладел другой образ — молодого красавца офицера, одного из героев прусской армии. Офицер этот во всех сражениях бился с такой отвагой, что заслужил одобрение не только генерала Цитена, но и самого короля.
После того как Гунда, благодаря помощи Курта фон Редвица, вышла из монастыря и силой обстоятельств была вынуждена выступить в поход вместе в гусарами, она не отставала от молодого офицера. Никто не подозревал, что под личиной хорошенького, молодого корнета скрывается прелестная девушка. Один только Курт фон Редвиц был посвящен в эту тайну, но он строго хранил ее и вместе с тем оказывал Гунде все знаки внимания, обычно оказываемые женщинам. Он ухаживал и заботился о ней, оберегая ее от необходимого общения с солдатами и доставляя ей возможность на ночь оставаться одной.
По его просьбе и желанию Гунду зачислили в его эскадрон. Так как он пользовался известным влиянием у своего непосредственного начальства, то устраивался так, чтобы не разлучаться с Гундой. Он всюду отводил ей лучшее помещение, уступая полагавшуюся ему, как офицеру, постель Гунде, а сам устраивался на ночь на соломе у ее дверей. Ни одного раза он не оскорбил ее непочтительным взглядом или неуместным рукопожатием, никогда он не говорил об овладевшем им чувством к ней, к красивейшему гусару во всей прусской армии.
Их отношения отличались своеобразностью. Молодых людей свел слепой случай, и они сразу же очутились в довольно щекотливом положении, а потому в первое время старательно избегали всего, что могло бы подать повод к сближению. Сначала Гунда даже отталкивала от себя Курта. Она избегала говорить с ним, еле благодарила его за внимание и заботы, хотя часто ей хотелось пожать ему руку и от всего сердца поблагодарить; она отлично видела, что он жертвовал ради нее всеми своими удобствами, часто даже рискуя здоровьем. Ее удерживала девичья стыдливость, и она предпочитала прослыть в глазах Курта гордой, высокомерной и холодной, чем возбуждать в нем надежды, которые могли бы дать ему повод позволить себе лишнее.
Но Курт не смущался таким поведением молодой девушки. Он уважал ее гордость и неприступность, хотя ему стоило огромных усилий сдерживать себя в течение многих недель и даже месяцев, тем более, что он издавна привык к легким победам над женщинами. В данном случае ему стоило только захотеть, чтобы завладеть всецело молодой девушкой, находившейся, так сказать, в его полной власти; но его удерживало великодушие и благородство, и он не пытался переступать границ. Он полюбил Гунду сразу, с первого же свидания, и любовь его все разрасталась, благодаря тому, что совместная жизнь скоро убедила его в нравственной чистоте молодой девушки.
Они жили, как два друга, как добрые товарищи, ни разу не произнося слово «любовь». При всем этом оба чувствовали взаимное влечение и сознавали, что в конце концов будут принадлежать друг другу на всю жизнь. Образ несчастного Бруно потускнел в душе Гунды, уступая место образу молодого красавца офицера. Гунда яснее сознавала, что любовь ее к Бруно была ошибкой и что чувство ее к Курту гораздо серьезнее. Ей только казалось, что она любит Бруно, так как в то время она была одинока и видела его сердечное участие к себе. Чувство благодарности она приняла за любовь.
На первых порах Гунда не хотела сознаться даже самой себе в своих чувствах к Курту, она стыдилась своего искреннего влечения, хотя и понимала, что предана ему всецело, что пойдет за ним в огонь и в воду. И куда же он повел ее? К смерти, к мучениям. Не будь ее любви к Курту, она давно бы уже сняла неудобный мундир и перестала бы разыгрывать роль мужчины.
Лишь для того, чтобы не расставаться с любимым человеком, чтобы видеть его и восторгаться им, Гунда отказалась от мирной девичьей жизни, взяла на себя всю тягость похода, испытала все опасности и приключения и приняла даже участие в кровопролитном сражении. Ее не страшили ни рев пушек, ни треск ружейного огня. Содрогаясь невольно при виде падающих жертв боя, она видела перед собою только одного Курта и, глядя на него, черпала новые силы, новую отвагу. Она восторгалась своим возлюбленным, видя как он мчался на коне с обнаженной саблей, бесстрашно подставляя грудь вражеским пулям. Ей невольно вспоминался греческий герой Ахилл. Смерть за Ахилла казалась ей наслаждением. И вот за свое воодушевление, за свою страстную любовь она поплатилась тяжелой раной, которая привела ее на край могилы и угрожала мучительной смертью.
Все это вспоминала Гунда, очнувшись от беспамятства. С большим трудом она немного приподнялась. Она изнывала от мучительной жажды. Но при мысли о Курте она немного успокоилась и забыла о своих страданиях, почти не ощущая боли. С тоской смотрела она туда, где мерцали огни прусского лагеря. Она знала, что он находится там, и была уверена, что он горюет по ней, считая ее погибшей.
— Иначе он стал бы разыскивать меня, — думала Гунда, — он пустил бы в ход все доступные ему средства, чтобы найти меня. Он видел, как я упала, как меня поразила вражеская сабля, как я свалилась под копыта лошади. Он убежден, что я убита. Горюет ли он обо мне? Теперь он, наверное, почувствовал, как я ему была дорога. Ведь обыкновенно мы сознаем цену людей лишь после того, как лишаемся их. Но почему же в бреду я не видела его перед собой? Почему мне все время мерещился Бруно? Почему я постоянно слышала голос этого несчастного, который из-за меня отказался от своей паствы и отрекся от своего звания? Но ведь все это только лихорадочный бред. Бог знает, куда он бежал после того, как я рассталась с ним ночью, последовав за своей матерью. Да хранит его Господь и да простит он мне то, что я сделала! Я не виновата, что мое сердце не сочувствует ему так, как он, быть может, того заслуживает. Я
