Поэтому петуха заперли в бане. Две тощие курицы, чудом дотянувшие до победы и не съеденные в последнюю военную весну, сразу пришли туда следом за Валеркиной мамкой и неуклюже пытались взлететь на отдушину, чтобы заглянуть внутрь.
– Пестренькую потом мне зарежь, – сказала Потапиха, задумчиво глядя на прыгающих около бани кур.
Она всегда брала за свою помощь курочку.
А Петька в этот раз совсем не ожидал, что Валерке будет так плохо. После вчерашней драки на станции и вообще после всего, что там с ним произошло, у него возникло твердое ощущение, что теперь все должно пойти по-другому. Как-то не так. Как-то лучше. То есть не то чтобы война с японцами началась прямо сейчас или у него самого вдруг появился отец – нет, на такое он не рассчитывал, – но вот чтобы Ленька к нему больше не лез, а у Валерки пореже бежала из носа кровь – это было бы да. Это вроде по-честному.
Раз поперла такая масть.
Но Валерка теперь лежал на широкой деревянной кровати, а его мамка погибала от страха, слоняясь из угла в угол с полотенцем в руках, не находя в себе сил остановиться.
– Ты бы села, – сказала ей наконец Потапиха. – А то у меня из-за тебя тесто никак не подойдет.
– Как это из-за меня? – растерянно спросила Валеркина мамка. – Почему из-за меня?
– Дак из-за кого же ишшо? Малой под столом сидит. Ему оттудова сглазить нет никакой возможности.
– Ладно, – сказала Валеркина мамка, и Петька увидел, как ее ноги напряженно замерли у табурета.
Рядом с ногами бабки Потапихи они вели себя очень робко, и по ним сразу же было видно, что они чего-то ждут. Если бы Петька не знал, в чьем доме находится стол, под которым он сейчас сидит на полу, крепко зажмуриваясь, а иногда на всякий случай даже прижимая глаза руками, то можно было подумать, что в гости пришли ноги Валеркиной мамки, а не бабки Потапихи. Бабка стояла твердо, как десантный корабль, наполовину корпуса выскочивший на берег, а Валеркина мамка все время переминалась, замирала и вздрагивала, поднимая то одну, то другую ногу на перекладину табурета.
– Помрет? – еле слышно спросил ее голос.
– Кто? Малец-то? Не, не помрет, – ответил голос бабки Потапихи.
Ее обрезанные из валенок чуни, которые она не снимала даже в такую жару, повернулись в сторону табурета. Как настоящий корабль, она и поворачивалась вся целиком.
– Чиво удумала – помирать? Куды иму помирать? Жопа ишшо не округлилась.
Ноги Валеркиной мамки замерли на секунду, а потом согласно опустились с перекладины на пол.
– Правда?
Петька хорошо знал эти ботинки. Валеркина мамка купила их, когда пришла похоронка на Валеркиного отца. Она тогда долго сидела в сенях, смотрела на дырки от гвоздиков, на паутину – не заметила даже, как почтальон дядя Игнат попрощался и тихо ушел. А потом спрятала похоронку за зеркало, молча собрала Валерку и поехала с ним в райцентр. Оттуда Валерка вернулся с этими вот ботинками на ногах. В Разгуляевке ни у кого из пацанов таких не было. Даже взрослые в настоящих кожаных ботинках ходили не все. Боты из войлока, сапоги, чуни. А тут вдруг ботинки.
Но Валерка их совсем не жалел. Ухайдакал за одну зиму. Лишь бы другие пацаны брали его с собой поиграть. И мамка его не ругала. А когда они развалились, начала носить их сама.
В них однажды и пришла в школу к учительнице Анне Николаевне. Попросила показать на карте, где находится Сталинград. Посмотрела на него, накрыла ладонью, постояла так и потом сказала: «Спасибо».
То ли Анне Николаевне сказала, то ли всей большой карте СССР.
Уставившись теперь на эти разбитые ботинки и позабыв о том, что может случиться из-за его открытых глаз, Петька заметил, что веревочка, которой Валеркина мамка прихватила левый башмак, вот-вот сползет, и тогда тот распахнется, как рот у голодного кукушонка. Петька осторожно протянул руку из-под стола, пытаясь поправить веревочку, но беспокойная Валеркина мать неожиданно опять шевельнулась и больно наступила ему на разбитые во вчерашней драке с Ленькой Козырем пальцы. Петька зашипел, и под стол тут же свесилась голова бабки Потапихи. Наклоняться ей было легче, чем поворачиваться.
– Чиво? – подозрительным голосом спросила она. – Чиво расшипелся?
Очевидно, она решила, что Петька в своей зловредности изобрел новую, еще не известную ей, звуковую форму сглаза. Это ее сильно обеспокоило, но Петька тут же прижмурился, закрывая себе к тому же обеими руками рот, и она, немного подумав, сменила гнев на милость:
– Давай-ка, чем балбесом там просто так сидеть, тараканов мне налови. Да не убивай пока, а придави чуть-чуть. Вот сюды в коробок. Тока с-под стола, гляди, не вылазий.
И Петька начал охоту.
Тараканов было немного, потому что тараканы водятся там, где остается хоть что-нибудь пожрать, а после Валерки и Валеркиной мамки жрать в доме ничего не оставалось. Просто не могло остаться. Самим хватало впритык. Крошки сметались в ладонь и на глазах у расстроенных тараканов аккуратно загружались в рот. Как уголь на шахте. Раз – и в вагонетку.
Поэтому Петька добычу увидел не сразу. Тем более что он все еще продолжал немного прищуриваться. В сглаз он верил так же твердо, как в маршала Жукова. Где-то глубоко в сердце у него даже теплилось подозрение, что немцы проиграли войну из-за того, что это он, Петька, сглазил ихнего Гитлера. То есть, конечно, наши сражались отчаянно, и вообще они самые лучшие войска в мире, но все-таки Петька тоже старался изо всех сил.
Где-то примерно год назад он начал выцарапывать на бабки-Дарьином сеновале матерные слова про Гитлера. Сначала просто так – для себя, а потом вдруг с удивлением и замиранием сердца обнаружил, что на каждое нацарапанное им слово наши брали крупные города.
Однажды он решил рискнуть и проверить эту волнующую закономерность, бросив на время писать смешные слова, но после этого страшно корил себя за бездействие. В газетах и в сводках «От Советского Информбюро», как на плохой патефонной пластинке, стали бесконечно повторяться одни и те же слова: «Ожесточенное сопротивление противника… Большие потери в личном составе…»
Петька в ужасе тогда забрался на сеновал и провел там лихорадочную бессонную ночь. Перепуганный и полный раскаяния, он царапал и царапал гвоздем по бревенчатым стенам матерщину про Гитлера, и уже наутро дяденька Левитан сообщил по радио в сельсовете, что войска 2-го и 3-го Украинских фронтов под командованием маршалов Малиновского и Толбухина после упорных боев полностью уничтожили окруженную 190-тысячную группировку из состава немецко-фашистской группы армий «Юг» и освободили город Будапешт.
Примчавшись обратно из сельсовета, Петька с любовью оглядел плоды своего ночного труда, а потом рухнул на сено и проспал до середины следующего дня. Счастливее его не было, наверное, тогда человека во всем Советском Союзе. Разве что маршалы Толбухин и Малиновский. Но с ними Петьке не жалко было поделиться своим счастьем.
Сто девяносто тысяч фрицев за ночь работы – неплохо для одного пацана с гвоздем на сеновале?
Так что в сглаз Петька верил.
Именно поэтому теперь он даже руку побоялся высунуть из-под стола, когда выслеженный им наконец таракан метнулся от него на середину комнаты. Вот так Петьке было жалко Валерку.
Он терпеливо сидел со спичечным коробком, который дала ему бабка Потапиха, и тихо шуршал им, открывая и закрывая его, чтобы привлечь внимание сбежавшего таракана и заманить его к себе обратно под стол. Петька не был уверен – идут ли тараканы на шелест спичечных коробков, но другого варианта у него не имелось.
– Иди сюда, Ганс, – шептал он. – Сюда ползи, Адольфик несчастный.
Таракан уловил Петькин шепот, на секунду задумался, засомневался, но потом все-таки понял, чем этот шепот может для него обернуться, и бодро припустил через всю комнату к Валеркиной кровати.
Петька чертыхнулся и припал к полу.
Снизу, от половиц, ему была видна вся кровать, скомканное одеяло и свесившаяся Валеркина рука. Безжизненная, как доставшееся врагу полковое знамя. Ненужная.
Петька посмотрел на эту Валеркину руку и вдруг почему-то подумал, что никогда не видел умерших птиц. Убитых видел сколько угодно, а вот чтобы они умирали как люди – от старости там, или от болезни, – такого
